Часто можно услышать, что никакие выступления в защиту правды в Церкви неспособны принести ей избавление от несправедливости, они только усугубляют положение страждущих. Молчание в таком случае — проявление необходимого христианину смирения. Но смирение владыки состояло в другом. Отлично понимая, что здесь «бодается теленок с дубом», он смиренно продолжал говорить о бедствиях веры и Церкви. Смирение — как раз в этом постоянстве.
Его речь была одновременно и свободой, и осознанной необходимостью. Он отчетливо понимал свою миссию и для России, и для Европы. Уже в «Слове при наречении во епископа» он четко обозначил смысл нахождения русских в Европе — это свидетельство о русском и о Православии. Именно так, а не о русском Православии. Но ни в том ни в другом нет чванливого кичения своей принадлежностью к русскому Православию, нет «балаганного патриотизма», представители которого криками о любви к Родине пытаются прикрыть свою ненависть к ближним. Будучи почти до конца своей жизни русским апатридом, он никогда не подчинялся идее «национальной приватизации» веры. Православие для него — Вселенская Церковь, которая и делает Россию тем, что она есть. Вместе с тем боль за тех людей, которые не чувствовали канонической правоты Московского Патриархата, порой побуждала его к определенной резкости, особенно в письмах. Но, критикуя «греко–владимировцев» или «раскольников–анастасиевцев» [339], ратуя за их возвращение в Церковь–Мать, он, как верится, не руководствовался церковным политиканством или юрисдикционными амбициями. Он искренне верил, что этим совершится правда Божия…
Обращение в иную юрисдикцию происходит стремительно. Неизвестно, была ли дана отпускная грамота Вселенского патриарха, но благословение афонского игумена было явно получено. Это и позволило Кривошеину идентифицировать себя в письмах 1950–х гг. двояким образом — как иеромонаха монастыря св. Пантелеймона на Афоне и Оксфордского подворья Свт. Николая. Нам известны по крайней мере пять таких удостоверений, свидетельствующих, что иеромонах Василий (Кривошеин) принадлежал к монашеству Афонского Пантелеймонова монастыря, и подписанных «архимандритом Иустином со всей во Христе братией»: от 17 июля 1950 г., 5 апреля 1951 г., 28 марта 1953 г., 31 марта 1954 г. и 31 марта 1955 г. Однако вернемся в 1951 г. В марте–апреле 1950 г. состоялись переговоры архимандрита Николая (Гиббса) с митрополитом Николаем (Ярушевичем) по поводу рукоположения Кривошеина в священный сан, причем, поскольку у Москвы были сомнения в каноничности находившегося в Оксфорде епископа Сербской Церкви, митрополит Николай предлагал рукоположить Василия в Брюсселе (sic!) у архиепископа Александра (Немоловского) — Брюссель был надежно вписан в Божий Промысл о Кривошеине. Но телеграмма попала в Оксфорд лишь 22 мая. Вышло по–другому: 21 мая, на память апостола и евангелиста Иоанна Богослова, епископом Сербского Патриархата Иринеем (Джорджевичем) он был рукоположен в иеродиакона, а 22 мая, на престольный праздник подворья, — в иеромонаха. Насколько Патриархия была в курсе происходящего или ее поставили перед фактом? Этот вопрос уместен, ибо телеграмма, разрешающая совершение хиротонии Василия епископом Далматинским и подписанная митрополитом Николаем и архимандритом Дионисием (Шамбо), поступила в Оксфорд лишь 26 мая. Как бы то ни было, церковная интеграция состоялась. Его «престольный праздник» — день апостола любви — потом окажется особым знаком его заботы о Петербургской духовной школе, чей храм имеет то же посвящение.
У истоков оксфордского периода в жизни владыки стоял митрополит Фиатирский Герман, экзарх Вселенского патриарха в Западной и Средней Европе, человек последовательный в отстаивании интересов Константинополя и противоречивый в оценке современников. Он был министром иностранных дел Фанара на протяжении 1920—1940–х гг., осуществляя, прежде всего, европейское и российское направление вселенской политики. По сути дела, именно он проводил в жизнь положения патриаршего «Томоса» Мелетия ГѴМетаксакиса от апреля 1923 г. о верховной юрисдикции Вселенского патриарха над православным рассеянием вне пределов национальных Церквей. В 1923—1924 гг. он вел переговоры с Синодом митрополита Евдокима (Мещерского) о возможности переселения Константинопольского патриарха Григория VII, который являлся объектом политического преследования и постоянной критики со стороны режима Ата–Тюрка, в пределы Советской России. Судя по материалам Синода от 18 апреля 1924 г., на его переезд в Новороссийск, Одессу, Киев, Петроград или даже Москву было получено согласие Троцкого, Красикова и Тучкова. Подобные переговоры велись и с британским правительством.
В 1923—1924 гг. митрополит Герман принял активное участие в переходе Православной Церкви в Финляндии в юрисдикцию Константинополя на правах автономии, а 29 марта 1936 г. возглавил хиротонию во епископа с возведением в сан митрополита Рижского и всея Латвии Августина (Петерсона) в автономном подчинении Вселенскому престолу после трагической гибели епископа Московской Патриархии Иоанна (Поммера) в октябре 1934 г. Он стоял и у истоков ВСЦ (Всемирного Совета Церквей): в августе 1927 г. он представлял Православную Церковь в Лозанне на конференции «Вера и церковное устройство» — позднее, в 1960–е гг., в работе этого форума, ставшего частью ВСЦ, принимал участие и владыка Василий. Несмотря на отказ Вселенского патриарха Максима приехать в 1948 г. в Москву на Совещание глав и представителей Поместных Православных Церквей, он все же отправил туда митрополита Германа, где тот рассыпался в «византийских» комплиментах председателю Совета по делам РПЦ Георгию Карпову, а также лоббировал вопрос о вступлении Православных Церквей в экуменическое движение накануне Ассамблеи в Амстердаме.
Титулярный епископ апокалиптических Фиатир до сих пор имеет резиденцию в Великобритании. Это всегда ставило его в средокрестие церковных и богословских связей Альбиона и сделало логичным участие Германа, доктора богословия Оксфордского университета, в деле переезда монаха Василия из Афин в Оксфорд (а может быть, и самого освобождения интернированного богослова) и его внедрения в научно–филологическую среду, занимающуюся составлением лексикона святых отцов. Он и умер сразу после того, как успел устроить этот приезд , в начале 1951 г. — словно освободил место ученому преемнику.
Кроме продолжения образования иеромонах Василий участвует в работе над «Греческим святоотеческим словарем», охватывающим словоупотребление грекоязычных отцов Церкви от свт. Климента Римского до прп. Феодора Студита.
Этот проект, задуманный в 1906 г. Центральным Обществом сакральных исследований по инициативе профессорах. Б. Свита (Н. В. Sweet), начал реализовываться еще в 1915 г., когда был создан соответствующий Подготовительный комитет. Однако основные работы развернулись в период 1948—1955 гг. с получением годичных грантов Оксфордского университета. Первое издание появилось на свет в 1961 г., второе — исправленное, дополненное и сопровождаемое греко–английскими параллелями — в 1991 г. Во введении среди 14 человек, наиболее потрудившихся над созданием статей для словаря, одиннадцатым упомянут the Rev. (now Bishop) Basil Krivochein. Создание словаря было поистине вселенским делом, объединявшим православных иеромонахов, католических аббатов, англиканских пресвитеров и светских исследователей[340].
Он сразу вливается в богословскую жизнь, которая становится для него средством интеграции в английскую среду. Бытовая интеграция была сложнее. Митрополит Антоний (Блум) вспоминал: «Владыка Василий был практически совершенно неспособен устроить свою жизнь. Когда он попал в Оксфорд после войны… тогда были карточки на еду. Он их взял , сходил , накупил всю еду, разложил все пакетики на столе и потом ел один пакетик в день. Хлеб отдельно, картошку отдельно, масло отдельно, то–другое отдельно, пока не нашелся добрый человек, будущая мать Екатерина. Она ему сказала: «Что Вы, что Вы, так нельзя». Потом она его спросила: «Почему у Вас здесь такой беспорядок?» — «Да вот, я не знаю, как убирать. Я доедаю пакетик и толкаю его рукою на пол, так они там и лежат». Вот такой своеобразный человек. Он был очень культурный и совершенно неприспособленный к простым вещам в жизни» [341]. Об этой удивительной неприспособленности пишет 25 ноября 2000 г. в своем письме О. А. Кавелиной и Л .А. Успенская, сообщая, правда, об ином «рецепте» архиерейской кухни: «Попав в Оксфорд и впервые оказавшись самостоятельным в питании (он перед тем никогда не бывал на кухне и не знал, что там делают), он безо всякого юмора говорил: «Я сперва не умел готовить, а теперь научился: покупаю селедку, рис, картошку, яйца (в скоромные дни) и все это варю с оливковым маслом; этого мне хватает на несколько дней». Разумеется, прихожане его приглашали и кормили, но в основном он питался сам, как видите, удачно. Он никогда не обращал внимания на то, что он ест, и на то, что на нем надето. Если бы матушка Екатерина не следила за этим, он бы ходил грязный. Она же, в парижский его период , ему готовила»[342].
