Я пришел ужинать к Марколине и, пока она переряжалась мальчиком, написал квасцовым камнем на белой бумаге крупными буквами:
«Я нем, но не глух. Я вышел из Роны, чтоб омыть вас. Час настал».
– Вот это письмо, – сказал я Марколине, – ты вручишь маркизе, как только явишься пред ней.
Мы выходим из дома, никем не замеченные проскальзываем в гостиницу, а потом я в своей комнате прячу Марколину в шкаф. Надеваю халат и вхожу к маркизе, дабы сообщить ей, что Селена назвала час и перерождение должно начаться завтра до трех и завершиться не позже пяти с половиной, чтоб не попасть в час Луны, следующий за часом Меркурия.
– Распорядитесь, сударыня, чтобы после обеда тут, у изножия вашей кровати, была приготовлена ванна, а Бруньоль не входила к вам до ночи.
– Я отпущу ее на весь вечер, но Селена обещала нам Ундину.
– Верно, но мне не ведомо, где она.
– Спросите оракула.
– Как вам будет угодно.
Она сама составляет вопрос, прося дух Паралиса не откладывать деяние, пусть даже Ундина и не появится, она готова омыться сама. Оракул ответствует, что предначертания Оромазиса неотвратимы и сомнения ее напрасны. Тут маркиза встает и совершает очистительный обряд. Мне трудно было жалеть эту женщину, уж очень она была смешна. Поцеловав меня, она молвила:
– Завтра, милый Галтинард, вы станете мне мужем и отцом. И пусть ученые впредь разгадывают сию тайну.
Я выхожу и отправляюсь к себе: извлекаю из шкафа Ундину, каковая, раздевшись, укладывается в мою постель, хорошенько уразумев, что должна поберечь мои силы. Мы проспали всю ночь, не взглянув друг на друга. Утром, перед тем как позвать Клермона, я покормил ее завтраком и напомнил, что после деяния ей надобно возвернуться в шкаф: нельзя было, чтобы кто-нибудь увидал, как она в таком виде покидает гостиницу. Я вновь повторил ей урок, посоветовал быть веселой и ласковой, помнить, что она нема, но не глуха, и ровно в два с половиной войти и, преклонив колено, протянуть бумагу маркизе.
Обед был заказан к двенадцати, и, войдя в комнату маркизы, я увидал у изножия кровати ванну, на две трети наполненную водой. Маркизы не было видно, но через две или три минуты она вышла из туалетной комнаты с нарумяненными щеками, в тончайшем кружевном чепце; шелковая ажурная косынка прикрывала грудь, краше коей сорок лет назад не сыскать было во Франции; на ней было старого покроя богатое платье, шитое золотом и серебром. В ушах – изумрудные серьги, на шее – ожерелье из семи аквамаринов, увенчанных изумрудом чистейшей воды, а цепочка была из сверкающих алмазов, в полтора карата каждый, числом восемнадцать или двадцать. На пальце у нее сиял карбункул, мне хорошо известный: она ценила его в миллион, но он был поддельный; все же прочие камни, коих я до тех пор не видал, были, как я потом удостоверился, отменного качества.
Его изумительная память бережно хранит все: имена людей, названия гостиниц, меню обеда, цвет камзола, число проигранных монет, слова женщины, занимавшей его два дня. Все это еще раз оживает в его мемуарах удивительно точными, осязаемыми образами.
П. П. Муратов. «Образы Италии»
Увидав Серамиду в таковом убранстве, я понял, что должен польстить ее самолюбию, и опустился на колени, чтоб облобызать ей руку; но она, не допустив этого, обняла меня. Сказав Бруньоль, что до шести она свободна, мы принялись беседовать, пока не подали обед.
Одному Клермону было дозволено прислуживать нам за столом, а она ничего, кроме рыбы, в тот день не пожелала. В полвторого велел я Клермону запереть ото всех наши комнаты и тоже отправляться погулять до шести, если есть у него охота. Маркиза начала волноваться, да и я стал показывать вид, будто бы волнуюсь: смотрел на часы, исчислял наново планетарные часы и твердил только одно:
– Теперь все еще время Марса, час Солнца еще не наступил.
Наконец часы пробили два часа с половиною, и спустя две или три минуты явилась прекрасная Ундина с улыбкой на устах и, мерным шагом подойдя к Серамиде, опустилась на колено и протянула листок. Увидав, что я не встаю, она продолжает сидеть, но велит подняться Духу стихий, взяв листок, и с удивлением видит, что он с обеих сторон белый. Я тотчас протягиваю ей перо, она понимает, что должна посоветоваться с оракулом. Она вопрошает его, что сие означает. Я беру у нее перо, преобразую вопрос в числовую пирамиду, она расшифровывает ее и получает: «В воде писанное, в воде читается».
– Мне все понятно, – говорит она, поднявшись, подходит к ванне, разворачивает листок и опускает в воду; засим читает проступившие буквы:
«Я нем, но не глух. Я вышел из Роны, чтоб омыть вас, час Оромазиса настал».
– Так омой же меня, дивный Дух, – произносит Серамида, бросает листок на стол и опускается на кровать.
Тогда Марколина, верная моим наставлениям, снимает с нее чулки, платье, рубашку, нежно погружает ноги ее в ванну и, мгновенно скинув одежду, входит в воду по колено, тогда как я сам тоже раздеваюсь и молю Духа омыть ноги Серамиды и быть божественным свидетелем моего с ней соединения во славу бессмертного Оромазиса, короля Саламандр.
Едва произнес я молитву, как немая, но отнюдь не глухая Ундина внимает моей мольбе, и я познаю Серамиду, восхищаясь прелестями Марколины, коих дотоле мне не случалось зреть столь благостно.
Серамида, некогда очень красивая, в то время была того же возраста, что я сейчас, и, не будь Ундины, деяние бы не свершилось. Впрочем, Серамида, нежная, влюбленная, благоухающая, отнюдь не была неприятна, и я не испытывал отвращения.
– Теперь надо дождаться часа Венеры, – произнес я, кончив.
Ундина отирает с нас следы любви; она обнимает супругу мою, омывает ей ноги, ласкает, целует, потом то же проделывает со мной. Серамида, вне себя от счастья, восхищается прелестями сего божественного создания, понуждая и меня насладиться ими, я нахожу, что никакая земная женщина не может с нею сравниться. Серамида становится еще нежнее, час Венеры настает, и, возбужденный Ундиной, иду я в другой раз на приступ, что должен был длиться более первого, ибо час-то длится шестьдесят пять минут.
Казанова… рассказывает про свою огромную жизнь без моральных прикрас, без поэтической слащавости, без философских украшений, совершенно объективно, такой, как она была, – страстной, опасной, беспутной, беспощадной, веселой, подлой, непристойной, наглой, распутной, но всегда напряженной и неожиданной…
Стефан Цвейг. «Три певца своей жизни. Казанова»
Я вступаю на поле брани, тружусь полчаса, обливаясь потом, утомляя Серамиду, но никак не могу кончить, стыдясь своего обмана; она утирает мне со лба пот, стекающий с волос, смешавшийся с помадой и пудрой; Ундина, дерзновенно лаская меня, возвращает силы, меня оставляющие, лишь коснусь я дряхлого тела; природа отвергает негодные средства, избранные мной для достижения цели. Через час я решаюсь кончить, изобразив все обыкновенные проявления счастливого исхода. Выйдя из боя победителем, с видом еще угрожающим, я не оставляю маркизе повода сомневаться в моей доблести. По всему видать, она сочла, что Анаэль был несправедлив: он заявил Венере, что я – фальсификатор.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
