Она влюбилась в него очень легко, а ему, когда он это понял, показалось только естественным переспать с ней – прежде это ему просто в голову не приходило, так как он, хотя и восхищался ее глазами, не находил физически привлекательным ее тип. Она оказалась девственницей, и в постели, на вкус барона, была слишком робкой и пассивной. Так что любовью они занимались нечасто – барон обнаружил, что ему приятнее просто смотреть в эти большие фиалковые глаза и говорить, говорить…
Когда она забеременела, он очень рассердился, чувствуя, что его одурачили, поймали в ловушку. Переспать с ней… сколько?.. четыре-пять раз, причем без особого удовольствия, и вдруг так вляпаться? В один миг фиалковые глаза утратили свое очарование, выражение доверчивой любви стало его злить. Внезапно она показалась ему навязчивой (качество, которого он в женщинах не терпел) и бестолковой. Он уже не мог скрыть раздражение, а заметив, каким бледным и испуганным стало ее лицо, рассердился еще больше. Она словно напрашивалась на то, чтобы ее бросили даже прежде, чем он собрался это сделать. Чем прямолинейнее он был, чем грубо откровеннее, тем больше она плакала и цеплялась за него. Такой мазохизм вызывал у него глубокое отвращение.
Об аборте она отказалась даже думать. Барону пришлось говорить без обиняков – о браке не может быть и речи. Бушует война, он надеется скоро вернуться во Францию. Ему очень жаль, но для человека в его положении брак – вопрос очень серьезный: ведь его жена будет баронессой де Шавиньи, а занять такое положение может только женщина определенного круга… Тут он запутался Вайолет сжала руки – жест, который он успел возненавидеть.
– Ты считаешь, что я тебя недостойна.
– Милая, пожалуйста! Дело не в этом.
– Мой отец принадлежит к старинному девонширскому роду… – Голос у нее дрогнул. – Я получила благородное воспитание.
Барон решил солгать. Он сказал, что знает это – ну, разумеется, знает, – что понял это, как только они познакомились. Но, к несчастью, война нанесла огромный ущерб состоянию его семьи, и, чтобы спасти семейную фирму, родовые поместья, он должен заключить династический брак. У него нет выбора – жениться он может только на богатой наследнице.
Она выслушала его кротко и смирилась. Барон так и не понял, поверила она ему или нет. Но с этой минуты она перестала сопротивляться и стала абсолютно пассивной, абсолютно покорной, словно своей воли у нее не было. Физической крепостью она не отличалась, и беременность совсем подорвала ее силы: первые два месяца ее непрерывно тошнило, и она почти не могла есть. Барон надеялся, что она не сумеет сохранить ребенка и все кончится выкидышем. Он понимал, что это гнусно, и немного стыдился, но ведь такая развязка казалась наилучшей для всех заинтересованных сторон.
К концу 1942 года, когда пошел пятый месяц беременности и обошлось без выкидыша, барон принял решение. Естественно, он мог бы дать содержание ей и ребенку, но он предвидел вечные мольбы и хныканье, а к тому же ее словно бы больше всего травмировал позор стать матерью незаконнорожденного ребенка. И потому барон решил подыскать ей мужа.
Идеального кандидата он нашел в лице Гари Крейга, уроженца Батон-Ружа, штат Луизиана, в тот момент капрала четвертой пехотной дивизии армии Соединенных Штатов, с которым его свел офицер этой дивизии, его приятель и лондонский собутыльник.
Крейг, человек гигантского телосложения, любитель выпить, туповатый, был, однако, не из тех, кто упускает случай подзаработать доллар-другой. Барону пришлось встретиться с ним всего один раз – когда были уплачены деньги. Предварительные переговоры любезно взял на себя его приятель, позаботившийся кроме того, чтобы бюрократическая волокита, неизбежная при заключении брака между американским военнослужащим и английской подданной, завершилась быстро и спокойно. Барону это обошлось в пять тысяч долларов, а Гари Крейг, в жизни не видевший сразу такой кучи денег, считал, что ему крупно повезло.
– Она, говорите, девочка красивая? – Он ухмыльнулся. – Похоже, мы поладим, джентльмены.
Вайолет согласилась без возражений и без малейших эмоций. Глаза, устремленные на барона, казались глазами сомнамбулы. Она не разразилась упреками и не поблагодарила его, а просто сказала «хорошо». К большому облегчению барона, Гари Крейг избежал смерти во время высадки в Нормандии в следующем году. Оба они – капрал американской четвертой пехотной дивизии и офицер второй французской танковой дивизии под командованием генерала Жака Леклерка – 25 августа 1944 года вошли в освобожденный Париж вместе со своими частями. К этому времени ребенку, которого ни тот, ни другой ни разу не видели, – девочке, родившейся в частной лондонской клинике (расходы, как и было условлено, оплатил барон), исполнился год и два месяца.
Сержант Гари Крейг был демобилизован в конце 1944 года после смерти своего отца и вернулся на родительскую ферму в Луизиане ждать приезда своей молодой жены и ребенка.
Вайолет с девочкой приехала к нему в 1945 году, отплыв из Саутгемптона на «Аргентине» вместе со множеством других солдатских жен. Барон, не лишенный сентиментальности, распорядился, чтобы на «Аргентину» был доставлен великолепный букет из белых роз и фиалок, а затем сообщил своим лондонским поверенным, что они могут закрыть папку с документами, касающимися миссис Крейг, урожденной Фортескью. После чего Жан-Поль испустил вздох облегчения. Неприятный эпизод, и он еле вывернулся. Еще хорошо, что Эдуард ничего не знает, не то ему не избежать бы нотации.
Жан-Поль испытывал радостное облегчение – Луизиана была на том краю света.
Эдуард, по-прежнему остававшийся в Лондоне, узнавал о том, как происходило освобождение Парижа, из вторых рук и из писем брата. Но вместе с матерью и французскими друзьями он смотрел кинохронику, смотрел, как генерал де Голль вел свои победоносные войска по Елисейским Полям.
Он с гордостью искал взглядом Жан-Поля, а когда увидел, как он печатает шаг совсем близко за самим генералом, то принялся восторженно вопить и расплакался – но все вокруг тоже вопили и плакали.
Ему было восемнадцать лет, Франция была свободна, а его брат барон де Шавиньи выглядел героем, как никогда.
Элен
Оранджберг, Алабама. 1955 – 1959
– А ты когда-нибудь делала это с мальчиком? Присцилла-Энн обзавелась новомодной прической «конский хвост». Ее волосы были гладко зачесаны ото лба и перехвачены у затылка розовой лентой. Хвост был не слишком длинный – Присцилла-Энн только еще начала отращивать волосы, но Элен глядела на него с завистью. Ей очень хотелось причесываться именно так и носить такую же юбку, как Присцилла-Энн, – колоколом на жестких похрустывающих нижних юбках. Присцилла-Энн жевала резинку. Когда Элен не ответила, она извлекла резинку изо рта, внимательно осмотрела розовый шарик и снова засунула его за щеку. Потом откинулась на сухую траву, заложила руки за голову и вздохнула. Ее груди в новеньком бюстгальтере «девичий» кокетливо вздернулись. Элен грустно отвела глаза. Она мечтала о бюстгальтере, но ее мать была против. А Присцилла-Энн клялась, что носит уже третий номер.
– Ты оглохла или что? – Присцилла-Энн ткнула Элен ногой и, приподнявшись на локте, задумчиво посмотрела на нее. – Я спросила: ты когда-нибудь делала это с мальчиком?
Они сидели на откосе над школьным бейсбольным полем в Селме и ждали школьного автобуса, чтобы вернуться домой в Оранджберг. Внизу тренировались старшеклассники. Элен с трудом различала Билли Тэннера. Он был выше и мускулистее остальных. Сорвав травинку, она принялась ее жевать, не отводя глаз от бейсбольного поля, чтобы избежать жадного взгляда Присциллы-Энн, и подыскивала ответ. Вопрос был трудный – и Присцилла-Энн тоже знала, насколько трудный.
Ей не хотелось сказать правду. Даже Присцилле-Энн. Но и врать тоже не хотелось. Почти все девочки врали – или приукрашивали. То есть так ей казалось, хотя уверенности у нее не было. Ну а если они и не врали, когда хвастали в раздевалке, то, значит, она и правда какая-то не такая. Элен вздохнула. Ей начинало казаться, что с ней что-то не так. Порой она не сомневалась, что среди своих одноклассниц она единственная девочка, которая ни разу ни с кем не целовалась. Она с неохотой повернулась к Присцилле-Энн. Но вдруг Присцилла-Энн задала свой вопрос просто так? Или чтобы заговорить самой? Вид у Присциллы-Энн опять стал мечтательно-сонным. Последние месяцы лицо у нее часто бывало таким. Элен кашлянула, прочищая горло.
