– И им это нравится? Присцилла-Энн умудренно кивнула.
– Больше, чем позволить все. То есть некоторым. Так сказала Сьюзи Маршалл.
– Но девушки… Девушкам же это не может нравиться. Фу! – Элен наморщила нос. – Вкус, наверное, противный.
– Сьюзи Маршалл говорит, что нет. И тогда нельзя забеременеть. Так она сказала. – Присцилла-Энн испустила вздох. – Ну и что мне делать?
Элен озабоченно покачала головой:
– Не знаю. Наверное, просто сказать «нет». Если ты будешь твердой…
– У меня не получается. – Присцилла-Энн скривила губы. – Вид у меня не такой – понимаешь? Тебе-то хорошо! Ты меня моложе, но, когда тебе хочется, ты выглядишь жуткой недотрогой. Ну, когда сердишься. Глаза у тебя тогда просто голубой лед. Ну, и твой голос помогает – какой-то не такой, холодный и английский. Тебя ведь боятся. Только не я, потому что ты моя лучшая подруга. Но таких хватает. Не знаю… Я ведь не такая. Когда я говорю «нет», получается как раз наоборот. Элен встала и нахмурилась, припоминая.
– Ты можешь сказать… Вот-вот: если бы он тебя уважал, то не стал бы так поступать…
– Ух ты! – Лицо Присциллы-Энн просияло. – Как здорово!
– Мама говорила, что… – Элен пожала плечами. – Может, это и сработает, но я не знаю.
– Мне нравится. И я попробую. Настоящий козырь! – Она прошлась по комнате, потом встала в позу перед зеркалом. – Если бы ты меня уважал, Эдди, ты бы этого не сделал! – Она обернулась. – Ну, как?
– Неплохо. – Элен широко улыбнулась. – Но попробуй похолоднее и с убеждением. Ну, будто ты глубоко обижена и… как это?.. и оскорблена в своих лучших чувствах. Вот именно. Ну-ка, попробуй еще раз.
Присцилла-Энн попробовала еще раз. Теперь голос ее прозвучал так, словно у нее что-то застряло в горле, и Элен еще с ней порепетировала. В конце концов Присцилла-Энн тяжело вздохнула:
– Хватит. Лучше у меня все равно не выйдет. Получается, правда, хуже, чем у тебя, но все-таки… – Она умолкла и уставилась на Элен в зеркале. – А ты бы могла стать актрисой, – сказала она. – Ты ведь мне говорила, что хочешь пойти в актрисы. Так, по-моему, у тебя получилось бы. Ты соображаешь, а с голосом умеешь делать все, что задумаешь. Ну а лицо… Даже я никогда не знаю, что ты думаешь на самом деле, потому что ты очень скрытная, когда тебе надо. И тогда ты скажешь что-нибудь – два-три слова, – а сама вовсе этого и не думаешь, но я тебе верю. И, значит, Эдди поверил бы. Вот бы мне так уметь!
Элен засмеялась.
– А зачем? – спросила она. – Для чего тебе это?
– Не знаю. – Присцилла-Энн пожала плечами. – Может, я бы тогда почувствовала себя ужасно сильной. Не знаю. Иногда ты на меня просто жуть наводишь. Ты вот ничего такого не делаешь, а захотела бы, так наверняка крутила бы мальчиками, как захочешь. С ума бы их сводила…
– Правда? – Элен недоверчиво уставилась на нее.
– Ага. – Присцилла-Энн замялась. – И мужчин тоже, – добавила она. – Их тоже, думается мне.
Домой Элен шла медленно. От Оранджберга до трейлерной стоянки было около мили – по Главной улице, потом по шоссе, напрямик через калвертовские хлопковые поля, по пыльному проселку. Было жарко – но через недели две воздух станет еще более жарким да еще и влажным, и кожа все время будет зудеть, сделается липкой, и даже по ночам в прицепе нечем будет дышать. Новый бюстгальтер оказался неудобным – бретельки были слишком тугие, и застежки впивались в кожу на спине. Учебники с каждой минутой все больше оттягивали руку. Она загребала туфлями пыль и косилась на свое отражение в стеклах витрин. Надо было придумать, как объяснить, почему она задержалась. Мама не хотела, чтобы она бывала у подруг. Присцилла-Энн Питерс маме не нравилась – Элен замечала, в какую полоску сжимался ее рот, чуть при ней упоминали это имя. Но ничего этого она не говорила, а просто указывала: «Невежливо принимать приглашения, Элен, если сама ты пригласить не можешь. Запомни это».
– Почему не могу? – Элен упрямо выпятила губу. – Я могу как-нибудь пригласить Присциллу-Энн сюда.
– Сюда? Сюда? – На щеках матери вспыхнули лихорадочные пятна. – Ты хочешь, чтобы твоя подруга увидела, как мы живем? Чтобы по всему Оранджбергу пошли сплетни?
– Она знает, что я живу на трейлерной стоянке.
– Знать и видеть не одно и то же. А теперь не сменить ли нам тему? Спорить я не собираюсь. Если я сказала «нет», значит, «нет».
Разговор этот произошел довольно давно, когда она еще училась в пятом классе. Тогда Элен надулась. Она подумала, что ее мать говорит глупости. А теперь, когда пыльная дорога вывела ее к прицепам, она вдруг усомнилась. Два старых трейлера стояли пустые – уже несколько лет. В них никто не въехал, и их оставили ржаветь и разрушаться. У одного в крыше зияла дыра. Окна повыбивали младшие Тэннеры. В одном из соседних все еще жила старуха Мей, но ее муж умер, и все говорили, что старуха Мей свихнулась. Она была толстой, грязной и не выходила из трейлера – во всяком случае, Элен этого ни разу не видела. В соседнем когда-то поселилась молодая пара, и вначале они старались сделать свой трейлер уютным – под окном поставили ящики с искусственными цветами, а он выкрасил прицеп в веселый желтый цвет. Но теперь у них было двое детей и ожидался третий, желтая краска облупилась, а цветы от солнца стали белесыми. Жена сидела на ступеньках – казалось, она с них вообще не встает, – волосы ее были накручены на бигуди, а двое голеньких малышей играли в пыли с двумя младшими Тэннерами. Когда Элен проходила мимо, мать лениво подняла голову.
– Привет, Элен! Жарко, а?
– Да. Очень. – Элен вежливо ей улыбнулась и отвела глаза. Женщина в последний раз затянулась и бросила окурок в пластмассовые цветы. Элен еле удержалась, чтобы не крикнуть: «Не делайте этого, не делайте! Мерзко, безобразно, ужасно – так ужасно!»
Мамы дома не оказалось, но теперь это случалось часто. Вернется с парой свертков около шести и скажет, что была на рынке – только сейчас спохватилась, что у них кончился хлеб… или сахар… или чай. Прежде Элен принимала это к сердцу. Но не теперь. И уж, конечно, не сейчас – значит, ей не придется объяснять, почему она задержалась.
В трейлере было жарко, как в духовке. Она открыла все окна и дверь, но легче не стало. Ни малейшего сквозняка, зато мухи устремились внутрь – и только. Она швырнула сумку с учебниками на стол и налила себе стакан холодного молока. Какая жара! И она ужасно грязная. Вот бы встать сейчас под душ – настоящий душ, – и пусть холодная вода льется, льется, льется. Или пойти к заводи – может быть, с Билли – и искупаться… Но теперь этого почти не бывает. Билли работает просто круглые сутки. А когда свободен, подумала она, он словно бы ее избегает. Но почему? Она ведь ему нравится. Но стоит ей упомянуть про купание или хотя бы просто позвать его погулять, как Билли отводит глаза, краснеет и придумывает какую-нибудь отговорку. Конечно, она может пойти и одна, что ей мешает? Но было страшновато. Возле заводи стояла такая тишина! Один раз она сходила – и никакого удовольствия не получила, то есть такого, как с Билли. Все время, пока она плавала, ей чудилось, что кто-то подсматривает за ней, укрывшись между тополями. Она тогда быстро выбралась из воды и бежала через кусты всю дорогу до дома.
Элен сбросила туфли, прошла в спальню и кинулась на кровать. Кровать ее матери осталась незастеленной, и в комнате стоял кисловатый запах, словно от нестираного белья. Элен закрыла глаза. Иногда ей казалось, что маму теперь это не трогает, не так, как раньше.
Ей вспомнилась спальня Присциллы-Энн, розовые фестоны. Ей вспомнилась новая ванная, которую только что оборудовал Мерв Питерс, – Присцилла-Энн открыла дверь туда, когда она уходила: сверкающий кафель, а ванна и все остальное не белые, а розовые. Она никогда прежде не видела розовых, даже не знала, что такие бывают.
«Розовый цвет такой красивый, – вздохнула Присцилла-Энн. – Верно? Мой самый любимый цвет!»
Элен открыла глаза. Рядом жужжала жирная навозная муха. Стены были в пятнах ржавчины – она проступала сквозь краску, что бы с ней ни делали. Тонкие ситцевые занавески вылиняли и выцвели добела и висели на окне точно тряпки. Ножка ее кровати надломилась, винт, которым мама ее скрепила, разболтался, и при каждом движении кровать накренялась. Старый желтый комодик с каждым днем, казалось Элен, становился все желтее и желтее, все безобразнее и безобразнее. В церковь она никогда не ходила, хотя, заполняя школьные анкеты, ее мать в графе «вероисповедание» размашисто писала: «Епископальное». Элен снова закрыла глаза. Она даже толком не знала, что это означает. Но иногда она молилась – во всяком случае, последнее время. И молитва всегда была одна. Крепко зажмурившись, она безмолвно произнесла ее: «Господи. Иисусе. Господи милосердный. Иисус сладчайший. Спасите меня отсюда!»
