Дворняжка периодически вздрагивала. То ли от холода, то ли сама по себе.
Казалось, что она виновато прячется от белого света, то и дело прикрывая давно невылизанной пыльной лапой подсыхающий от нервного стресса нос и слезящиеся по причине непроходящей простуды глаза.
Со стороны могло показаться, что глупая дворовая псина имеет душу и разум. Что она тяжёло переживает какую-то невосполнимую потерю. Что ей плохо. Маетно. Больно.
Иллюзия и глупости.
Если вы крещёный и верующий человек, то можете обратиться к ближайшему православному батюшке (как вариант – к католическому священнику), или к мулле, или к служителю Будды. Любой из них внятно и доходчиво объяснит, что у животных души нет, а посему горестные переживания, слёзы и самопожертвование братьев наших меньших – не более чем видимость.
Мираж…
Лиса знала, что накануне у собаки умер щенок и теперь она, по-своему, по-собачьи переживает.
Впрочем «щенок» – это громко сказано и вовсе не соответствует действительности. На самом деле «щенок» был чёрным, давным-давно переросшим свою мать неуклюжим громилой, схожим комплекцией с крупным телёнком.
Что там с ним произошло, не знал никто.
Пару дней, глухо поскуливая и никого к себе не подпуская, умирающий пёс пролежал с глубокой рваной раной в боку.
Озлившись на весь мир, он никого не признавал. Даже мать.
Из последних сил он рефлекторно скалил молодые крепкие клыки, и она с виноватым видом плюхалась на задницу, мелко подрагивая испуганно поджатым хвостом и беспомощно оглядываясь, словно выискивая нотки сочувствия в глазах проходящих мимо людей.
Людям было не до проблем несчастной дворовой псины. Хмурые, отмеченные печатью одиночества лица нагоняли на неё ещё большую тоску. Ночью собака выла. Невыносимо, тоскливо, отчаянно. Щенка не стало…
Ранним утром дворничиха, высокая неулыбчивая старуха, тщательно следившая за чистотой двора, отгоняя метлой обезумевшую мать, с трудом погрузила умершего крупного пса на грубо сколоченную деревянную тележку и куда-то увезла. Охранять двор стало некому – сумасшедшая собака осталась одна.* * *
Створки окон поочередно отворялись, сначала третьего этажа, затем второго… Соседи просыпались, начиная новый день с обязательного проветривания квартиры. Уличный утренний воздух недовольно кривился, но деваться ему было некуда, и он, выдержав паузу и для приличия помедлив, всё же впитывал в себя застоявшиеся запахи прошедшей ночи.
Лиса поморщилась. Вдыхать нетронутую квартирными испарениями прохладу было ей гораздо приятнее. Недвусмысленное положение молодой женщины вынуждало её реагировать на любой запах. Она вдруг обнаружила, что по своеобразным нюансам, характерным для запахов той или иной квартиры, даже с закрытыми глазами может определить – кто из жильцов открыл окна.
«Еще парочку трусиков вывешу и всё…» – успокоила она себя и, стараясь не налегать выпирающим животиком на балконные перила, насколько смогла, перегнулась через подоконник. Именно в этот момент двор начало трясти. «Землетрясение!» – ничего не понимая перепуганная Лиса вцепилась обеими руками в бельевую верёвку. Землю и в самом деле трясло. Серый влажный асфальт плыл у неё перед глазами, а в ушах странно и необъяснимо загрохотало. Вскоре она увидела, как по их узкому дворику плотным строем бегут солдаты с молоденьким офицером во главе. Именно от их синхронного утяжеленного коваными сапогами шага и сотрясался весь двор… Заметив в одном из окон развешивавшую многочисленные трусики симпатичную девушку, солдаты весело рассмеялись, а кое-кто из них, и вовсе остановившись, приветливо замахал ей руками.
Застигнутая за столь пикантным занятием Лиса смутилась. Инстинктивно отпрянув от окна, она всё же успела расслышать весёлые комментарии, отпускаемые по поводу такого количества её нижнего белья, а потому вернулась и, стараясь не смотреть на состязавшихся в остроумии солдат, принялась судорожно снимать злосчастные трусики. Как назло веревка слетела с ролика и застопорилась. Окончательно развеселившиеся солдаты сотрясали двор теперь не только сапогами, но и гомерическим хохотом.
Лисе же была готова провалиться от стыда сквозь землю… Впрочем, если человеку не везёт, то не везёт катастрофически. Проваливаться было некуда – до земли было ещё целых три этажа.
«Откуда они тут взялись? Чёрт бы их подрал… Ну надо же… Трусов женских они не видели… Противные какие солдаты…» – возмущённо бормотала Лиса до тех пор, пока, справившись наконец с веревкой, не перевесила столь пикантную часть белья на домашние верёвки.
Солдаты стали бегать через их двор каждое утро и, если ненароком замечали в окне уже знакомую им девушку, то дружно махали ей руками и смеялись так же молодо и задорно. Лиса же, завидев их, каждый раз смущалась. Она никак не могла избавиться от воспоминаний о пережитом позоре. Что и говорить, сложные у неё сложились отношения с солдатами, а откуда они такие весёлые тут взялись, у занятого какими-то своими невесёлыми мыслями поздно возвращавшегося со службы мужа, молодая офицерская жена поинтересоваться не решалась.
* * *
Из города уезжали русские, армяне, евреи, немцы – все, кто имел несчастье родиться не азербайджанцами… Почти каждый день в бакинских дворах грузились контейнеры. Трёхтонные, пятитонные. На помощь созывались друзья, соседи, знакомые. На контейнерных станциях выстраивались многомесячные нервные очереди. Ходили слухи, что нужно обязательно заплатить какие-то особые деньги за то, чтобы при погрузке якобы сорвавшийся с крючьев контейнер не ухнули о землю, а погрузили, как и положено, плавно и осторожно. Не заплатишь – в пункте назначения получишь сплошные осколки и опилки. У кого-то, по слухам, такое уже бывало…
Естественно, что и цены за отправку контейнеров заламывались беспощадные, но люди, спасая нажитое добро, готовы были платить, не споря и не раздумывая.
«Кому война, а кому мать родна». Начальник контейнерной площадки сразу же почувствовал себя важным и влиятельным человеком и очень скоро приобрел новенький жигулёнок яркого вишневого цвета…
Контейнеры грузились и грузились, то в одном дворе, то в другом, и этот процесс нагнетал и без того тревожные настроения среди остающихся. Число уехавших уже не поражало, а вызывало панику. Каждый новый день список убывших пополнялся новыми фамилиями. Старые телефонные книжки в виду их явной бесполезности можно было выбрасывать в помойное ведро. Переписать телефоны оставшихся в городе друзей и знакомых в новую книжицу было намного проще, чем то и дело их вычёркивать. Иногда впечатлительной Лисе казалось, что у неё от этих её тревожных переживаний и предчувствий вот-вот сорвётся сердце, но, по большому счёту, никому не дано знать заранее, какие испытания он способен вынести…
* * *
Вольно или невольно, но в некогда тёплых отношениях между остающимися и уезжавшими появилось какое-то отчуждение. Люди перестали заглядывать друг к другу в гости, общаться, даже здороваться. Все последующие годы Лиса не могла себе простить, что и она поддалась этой, охватившей жителей города постыдной слабости.
Первыми из города уезжали армяне…
Этажом ниже в том же втором блоке жили Арутюновы. В доме они обосновались со дня его заселения, и считались старожилами. Семья Арутюновых была большая и многодетная, и потому они получили просторную четырёхкомнатную квартиру. Их дедушка несколько лет, как умер. Было ему далеко за девяносто, и, кроме армянского, он никакого другого языка уже не помнил, хотя, поговаривали, что родился он в Карсе и до 1915-го года свободно говорил на турецком.
Из стариков в семье осталась его жена – древняя, согбенная, но удивительно бодрая бабушка, которую все домашние называли «бабо».
Бабо носила длинные, по щиколотку, тёмные платья, с глухим воротом, такой же тёмный платок и постоянно улыбалась. По-русски она говорила с неподражаемым акцентом, над которым сама же и смеялась. Бабушка была просто золотая. Особую радость она доставляла детям, когда, засыпая перед телевизором, клонилась всё ниже и ниже, чуть ли не до пола. Участники действа переставали следить за событиями на экране, с тревогой ожидая, когда камикадзствующая бабо, перевалив определенную точку, перекувыркнётся, и нужно будет её вовремя поймать. Удивительно, но каждый раз бабо просыпалась в самый последний миг и, легко вернувшись в исходную позицию, победно улыбалась беззубым ртом: «Ва-а-а-хо-о-о-о, я поспаль?». Все, в том числе и соседская ребятня, облегчённо выдыхали.
Каждый вечер периодически засыпавшая у телевизора бабо категорически отказывалась идти в спальню и допоздна держала собравшуюся у телевизора семью в напряжении.
Лиса так никогда и не узнала, чьей матерью она была – тети Амали или её мужа – дяди Юры. В детстве вообще многое воспринимается как данность, и это знание было излишней, совсем не нужной ей подробностью.
