Попав в любовники годившейся ему в матери государыни, Шувалов вряд ли смущался этим обстоятельством. Фаворитизм был общепринятым придворным институтом в жизни королевской Европы, считался замечательным средством, чтобы сделать карьеру и разбогатеть. Во Франции он был признан официально, существовала даже особая церемония представления королеве новой фаворитки короля. Молодой, красивый, модно одетый Шувалов был сыном своего века и от своего счастья отказываться не собирался. Естественно, что Елизавете он понравился не столько ученостью, сколько светскими манерами и щегольством. Да и вряд ли иной человек мог бы сделаться фаворитом императрицы, модницы и кокетки. Ведь ей непременно наскучил бы книгочей в перекрученных чулках.
Но все же Шувалов оказался необычным фаворитом, потому что при всех внешних признаках светского щеголя-петиметра он был интеллектуалом, тонким ценителем искусства. Он был глубоко и искренне предан культуре, просвещению. Без него еще долго бы не было Московского университета, Академии художеств, первого публичного театра. Его покровительству многим обязан Ломоносов, а значит, вся русская наука и литература. Шувалов дружил с Михаилом Васильевичем, всячески помогал ему, восхищался его гением. В Ломоносове он видел живое воплощение успехов Петровских реформ, прямой результат благотворного воздействия просвещения на русского человека. Во многом благодаря настояниям Шувалова Ломоносов серьезно занялся историей и поэзией.
Вместе с Ломоносовым Шувалов задумал создать первый университет в России, в Москве, и, используя все свое влияние в высших сферах управления, добился открытия в 1755 году этого университета. С самого начала Шувалов стал истинным попечителем университета: подбирал профессоров, помогал студентам, занимался хозяйственными нуждами нового учреждения, собирал книги для его библиотеки. Если славу основателя Московского университета Шувалов делит с Ломоносовым, то Академия художеств в Петербурге — его личное детище, его вечная любовь. Он был автором самой идеи создания Академии художеств в России, приглашал из Европы лучших преподавателей, скупал произведения искусства, книги, гравюры, необходимые студентам для занятий. Он подарил Академии колоссальную коллекцию картин. Но больше всего он заботился о воспитанниках Академии. Шувалов имел особое чутье на способных людей. А самое важное, он как меценат был лишен зависти к таланту, радовался его успехам, взращивал и пестовал его. Так, в дворцовом истопнике, вырезавшем из кости безделушки, он разглядел одного из выдающихся скульпторов России, Федота Шубина, и дал ему образование. И не одному Шубину! У Шувалова-мецената была ясная, четкая цель: развить в России науки и искусства и доказать миру, что русские люди, как и другие народы, могут достичь успехов во всем — только создайте им условия! Конечно, в меценатстве была своя корысть — в ответ на моральную и материальную поддержку меценат мог рассчитывать на благодарность мастера. А какой же может быть благодарность гения, как не желание увековечить мецената в произведении искусства, помочь ему, восторженному любителю прекрасного, переступить порог вечности, на правах друга гения обрести бессмертие? Но это простительная слабость, тем более что роль первого мецената вполне удалась Ивану Шувалову — последующие поколения не забыли его заслуг перед русской культурой.
Поскреби — будет русский барин
Но говоря об Иване Шувалове, деятеле русского Просвещения, одном из первых наших интеллектуалов, меценатов, не будем забывать, что он всегда оставался светским человеком. Всю свою жизнь он любил красиво одеться, вкусно поесть, да при этом старался поразить гостя каким-нибудь удивительным блюдом, вроде сочетания диковинной печеной картошки со столь же диковинным ананасом. Во многом он был оригинален и не похож на своих современников. Как вспоминал мемуарист Илья Тимковский, как-то раз, беседуя с ним у камина, на полке которого стояли две античные статуэтки, привезенные им вместе с мраморным камином из Неаполя, Шувалов рассказывал: «После моего возвращения съездил я в свою новую деревню. Перед окнами дому, мало наискось, открывался прекрасный вид за рекою. Пологостью к ней опускается широкий луг, и на нем косят. Все утро я любовался и потом спросил у своего интенданта, как велик этот луг. "Он большой, — говорит, указывая в окно, — по тот лес и за те кусты". (Потом выяснилось, что луг этот графа Кирилла Разумовского. — Е. А.) "Чужое в глазах так близко", — подумал я, и луг остался на мыслях. Я выбрал время, послал к графу с предложением, не уступит ли мне и какую назначит цену? "Скажите Ивану Ивановичу, — отвечал граф, — что я имения своего не продаю, а если он даст мне те две статуэтки, что у него на камине, то я с ним поменяюсь". Я подумал: луг так хорош и под глазами, но буду ль я когда в деревне, а к этим привык. Отдавши, испорчу камин, и мысль свою оставил».
И все же Иван Шувалов был истинным русским барином со смягченными европейской культурой повадками своих предков. Как ни дружил он с Ломоносовым, как ни восторгался разнообразными талантами великого помора, все-таки фаворит относился к ученому порой снисходительно, по-барски. Он от души смеялся, глядя, как ссорятся за подстроенной им же встречей за его столом два соперника в поэзии и заклятые враги в жизни — Сумароков и Ломоносов. Это было ничем иным, как смягченной формой традиционной барской потехи с шутами во время долгого, сытного и скучного обеда. Современник вспоминал: «Сумароков злился, тем более Ломоносов язвил его, и если оба не совсем трезвы, то оканчивали ссору запальчивой бранью, так что он высылал или обоих, или чаще Сумарокова. Если же Ломоносов занесется в своих жалобах, — говорил он, — то я посылаю за Сумароковым, а с тем, ожидая, заведу речь об нем. Сумароков, услышав у дверей, что Ломоносов здесь, или уходит, или, подслушав, вбегает с криком: "Ваше превосходительство, он все лжет, удивляюсь, как вы даете у себя место такому пьянице, негодяю!" — "Сам ты подлец, пьяница, неуч, под школой учился, сцены твои краденые"». Ломоносов понимал, что Шувалов сознательно, ради забавы гостей, унижает его, ставит на место. Вернувшись как-то раз домой, он написал своему покровителю полное гнева и оскорбленного достоинства письмо: «Не токмо у стола знатных господ или у каких земных владетелей дураком быть не хочу, но ниже у самого Господа Бога, который мне дал смысл (то есть разум. — Е. А.), пока разве отнимет». За такие слова при Бироне наш великий самородок отправился бы ловить соболей в Сибири, но Иван Иванович не обиделся на Ломоносова, а, скорее всего, как человек мягкий и вкрадчивый, нашел возможность сгладить неловкость — ведь он истинно любил поэта.
Нежданные покой и воля
Вся нарядная, праздничная придворная жизнь, подобострастие окружающих разом пресеклись для Шувалова 25 декабря 1761 года, когда на его руках умерла императрица Елизавета. Но, утратив власть, он получил свободу и покой, к которым давно стремился. Позже, из-за границы, он писал сестре: «Если Бог изволит, буду жив и, возвратясь в свое отечество, ни о чем ином помышлять не буду, как вести тихую и беспечную жизнь, удалюсь от большого света… не в нем совершенное благополучие почитать надобно, но собственно в малом числе людей, родством или дружбою со мной соединенных. Прошу Бога только о том, верьте, что ни чести, ни богатства веселить меня не могут».
И это не пустые слова, не жеманство экс-фаворита. Как мы видели, Шувалов думал так и во времена своего могущества. Несомненно, им владели популярные тогда идеи так называемого «философского» поведения: комфортабельная, спокойная жизнь в богатом имении, на лоне природы, в окружении друзей, умных собеседников, ценителей вечного и прекрасного. Но, кроме дани моде, здесь было и искреннее стремление выскочить из беличьего колеса жизни, укрыться от суеты.
На это есть подходящая к случаю русская пословица: «Не было бы счастья, так несчастье помогло». После смерти Елизаветы к власти пришел Петр III, потом на престоле оказалась Екатерина II. Обер-камергер покойной царицы ей был совсем не нужен, да и не доверяла Екатерина Шуваловым. Поэтому она не возражала, когда Иван Иванович отпросился пожить за границей. Он провел там семь лет, побывал в любимой им Франции, гостил у своего давнего заочного приятеля Вольтера, прослыл в Париже просвещеннейшим русским вельможей. Он жил в благословенной Богом Италии, поражая всех утонченной воспитанностью, образованностью. На своей вилле он принимал и устраивал русских художников — выпускников любимой им Академии. Он скупал картины, одну другой лучше. Потом сотню шедевров кисти Тициана, Рембрандта, Веронезе и других гениев он подарил Академии художеств. Позже эта изумительная коллекция стала основой собрания живописи Эрмитажа. Шувалов заказывал многочисленные слепки с античных шедевров и отсылал их в Академию, чтобы русским талантливым мальчикам и юношам было с чего учиться искусству ваяния.
