- Й-есть! - Витюха, выбросив вверх сжатые кулаки, вложил в этот крик всю радость, все счастье, все надежды вернувшейся жизни. Внутри бушевало: "Деточки, деточки мои... деточки!". Не чувствуя вкуса крови во рту, он обеими руками медленно начал стаскивать наушники, да так и замер вдруг, с закрытым ладонями лицом, согнувшись и уперев локти в дрожащие колени.
- Деточки... - плечи штурмана затряслись.
Утихали гироскопы, угасали отслужившие свою верную службу приборы. Кабина экипажа, напитавшаяся за эти два часа полета духом человеческих переживаний, еще жила своей особенной, гудящей, жизнью, но жизнь эта утекала, переливаясь в салоны с замершими и еще не верящими в чудо спасения пассажирами.
Димка, ошалевший от калейдоскопа событий, в момент посадки больно ударился локтем о правый борт, и это привело его в чувство. Все? Он оторопело оглядывался через плечо на свет и шум за спиной, морщился и тер руку. Потом до него дошло. Все! Они справились! Он справился! Он победил себя! Он помог капитану в самый решающий момент!
Он вслушивался в то новое, что разрасталось у него внутри после этого страшного полета. Предстояло разобраться во многих вещах... Но это потом. А сейчас всю душу заполнило одно безудержное чувство ликования: "Живой! Я живой!"
Это бывает с каждым, кто встречается со смертью лицом к лицу в первый раз.
Для Степаныча этот раз был далеко не первый. Он выключил насосы, отстегнул ремни, встал и, споткнувшись о стонущего на полу окровавленного человека, на подгибающихся ногах вышел в вестибюль. Мокрая форменная рубаха выдернулась сзади из штанов. В уголке на стульчике рыдала Ольга. Из салона на него смотрели десятки круглых, недоверчивых, ожидающих глаз.
- Все. Прибыли... согласно купленным... - Бортинженер не замечал, что его качает, он ухватился за проем в перегородке, судорожно шаря трясущейся рукой в попытке удержать равновесие, мимоходом сорвал с карниза в проходе занавеску, потом опомнился, шагнул к входной двери и навалился на рычаг: "Проклятая работа..."
Динамик над головой пилотов взволнованным голосом спросил:
- Девятьсот одиннадцатый! Девятьсот одиннадцатый! Вы сели? Вы живы?
Салон взорвался. Общий крик, визг, смех, слезы, топот, объятия, - все слилось в буйный, торжествующий шум внезапно воскресшего, вернувшегося бытия жизни. В ладоши никто не хлопал: животный страх смерти, мгновенно перешедший у людей в животную радость продолжившегося существования, напрочь отмел цивилизованные проявления благодарности; остался только вопль души.
"Живы! Мы живы! Я живу! Я, самый лучший человек на свете, - живу! Я вас всех люблю! Слава Господу! Ура!" - такие мысли фонтаном заливали сознание спасшихся людей и криком вырывались из пересохших глоток.
Кто же в такую минуту отдает себе отчет в своих действиях.
* * *
Ольге Ивановне никогда в жизни не доводилось поднимать руку на человека. Она сидела на откидном стульчике в вестибюле и горько плакала. Болела ушибленная грудь, саднило разбитое колено, ногти на руках были обломаны, окровавленные колготки порваны...
Она только что убила человека! Живого, страдающего человека, пассажира, которого по долгу службы и велению сердца должна была всячески оберегать и спасать в полете! Он заплатил свои деньги, доверил ей жизнь... Ну, напился до чертиков... так обстоятельства же...
Она представила себе будущее расследование, объяснения, суд... Неужели нельзя было обойтись без насилия, спросят ее. И что отвечать?
Страх предстоящей ответственности рвал сердце. Плечи старой бортпроводницы тряслись, она скорчилась на стульчике жалким, беспомощным комочком.
В безутешных рыданиях она и не заметила, что самолет давно уже не летит, а стоит неподвижно, что толпа ликующих пассажиров заполнила проходы и вестибюль. Морозный ветер ворвался через открытую входную дверь. Кто-то осторожно тряс ее за плечо, она подняла голову: женщины суетились вокруг, и сквозь туман сознания, отчаяние и боль стали пробиваться какие-то слова о помощи. Кто-то нуждался в помощи! Может, на борту есть пострадавшие, раненые?
Она вскочила, снова готовая помогать и заботиться, забыв о своем внешнем виде... да черт с ним, с видом... кто пострадавший? Сейчас... где аптечка...
Женщины держали под руки крутого. С разбитой головы капала кровь, текла по лицу, мутные глаза были бессмысленны, но на ногах он держался.
- Нажрался... со страху-то... Не пристегнулся, вот и выбросило, голову вон расшиб. Аж в кабину влетел!
- Живой! Дуракам и пьяницам везет! Неужели мы живы? Ой, я так испугалась, думала - все, конец... А как упали и покатились, поняла, что - все, жива! А думала - все...
- А я подумала...
Женщины, пережившие страх близкой смерти, теперь отходили душой и без умолку болтали, болтали, болтали...
Ноги Ольги Ивановны подкосились. Теперь ей самой нужна была помощь.
* * *
"Что - и это все? Конец? Кричат... дергают... Отстаньте... Дышать! Воздуху!" - Климов почувствовал, что сознание снова гаснет. Он понимал, что сейчас никак нельзя расслабляться, но накатила, навалилась и окутала теплая, отвратительная мгла, сквозь которую прорывались возбужденные реплики экипажа, несмелый робкий смех, шум в салоне... снова мгла... не поддаваться... держись, держись, старик...
В ушах отдавалось эхом: "девятьсот одиннадцатый, посадка на лед благополучно... координаты..." Потом: "Петрович! Петрович!"
Он понял, что самолет остановился, что его кто-то теребит, но главным в меркнущем сознании была тошнота. Тянуло на рвоту. Выйти на воздух... Климов рванул форточку - в кабину влетели клубы пара... хватанул ртом морозу, еще, еще... прояснилось. Он сбросил наушники, отстегнул ремни, потом, упершись в педали, кое-как отъехал с креслом назад. Голос неразборчиво говорил что-то ему над ухом, из салона слышен был нарастающий крик, перед глазами мелькали расплывающиеся лица, - капитан, расталкивая всех, рванулся в вестибюль, потом опомнился, полез назад к вешалке...
Накатывало, отпускало, снизу поднималась судорожная волна... Он отталкивал тянущиеся к нему руки, отмахивался:
- Потом... Потом...
Сдерживая спазмы, он накинул шубу и шапку, протолкался через толпу пассажиров у туалета, неуклюже перевалился через порог двери, мельком удивившись про себя, когда ее успели открыть и как невысоко над поверхностью льда нависает порог: можно спрыгнуть. Морозный ветер ударил в разгоряченное лицо, и на секунду перехватило дыхание. Ноги не держали, тряслись, подгибались, скользили. Адреналин душил. Климов опустился на четвереньки, его вывернуло наизнанку. Отплевываясь и вытирая слезы, он с трудом заставил себя встать, сделать шаг, потом другой. Надо было шевелиться, двигаться, надо было куда-то идти, подальше от всего этого... Кроме желания идти, в пустой голове остался один звон.
Снова налетел порыв ледяного ветра, ударил в бок, подтолкнул в спину, прояснил сознание. Сполохи маячка на долю секунды высвечивали фантастическую картину: лед, торосы, приплюснутая туша лайнера с торчащим комом дюраля на боку... Он хотел сделать несколько шагов в сторону близких, чуть отсвечивающих торосов, но ветер властно повернул его и повлек прочь от распластавшегося на льду самолета. Сопротивляться не было желания. Надо пройтись немного, пока окрепнут ноги. Он, шатаясь, мелкими шажками, широко расставляя ноги, бездумно засеменил по ветру, скользя и балансируя на предательски гладком льду.
В груди было пусто, все тело сотрясала мелкая дрожь, мокрая спина остывала. Он плотнее затянул пояс, влажная холодная одежда прилипла к телу. Руки и ноги сразу замерзли, как будто горячая кровь не доходила до них, а колотилась и застревала где-то в горле. И все так же мутило, и так же звенело в пустом мозгу, выжатом до предела. Как будто перепил. Кто-то уверенно подталкивал его в спину, и он бездумно шел в пустоту.
Он, видать, и правда, в этом полете перепил страху и, если бы был способен сейчас удивляться, поразился бы тому, как много может вынести человек.
Через минуту его окутала темнота. Луна еще не взошла. Навалившееся на ледяную стенку темное тело самолета, с бледными огнями иллюминаторов, растаяло за спиной, а вверху, впереди и вокруг ясно проявились миллионы звезд. На секунду пропало ощущение верха и низа. Млечный путь висел вверху и лежал под ногами. Климов не чувствовал своего тела и плыл как бы в невесомости, только разъезжающиеся ноги возвращали сознание к действительности. "Это лед, - вяло подумал он, - гладкий, отполированный ветрами, - это он отражает". Ему было все равно.
Он шел по гладкому льду Байкала, о котором так много читал, который так мечтал увидеть и пощупать. Теперь это было не важно. Важно было то, что все теперь позади.
Ветер на минуту стих, и можно было устойчиво идти. Он шел среди звезд, и по звездам, победивший стихию и свой страх человек, - шел, ничего не чувствуя: ни собственного тела, ни пронизывающего холода, - ничего, кроме тяжкой, смертельной усталости. В голове проявилась и стучала одна-единственная мысль.
