К слову сказать, подобных вещей я не только не боюсь, но отношусь к ним как к азартной игре. Полно людей, которые обожают компьютерные игры, ну там, где надо гоняться за какими-нибудь самураями и попутно уворачиваться от пуль и драконов – врешь, не возьмешь! Очень непредсказуемо и азартно, а если ошибся – кошмар! все, умер, конец! Но тут же, не сбавляя оборотов, у тебя открывается следующая жизнь, и ты несешься дальше. Для меня подобные фокусы на концерте – что-то типа компьютерной игры для концертмейстеров: и азартно, и не умер, и сам себе молодец.
Кроме мальчика, других неожиданностей не было, программу все отработали на славу. Отыграв свой репертуар, я села рядом со старшей, смотреть финальный фрагмент из «Спящей», который шел под фонограмму. Настроение было прекрасное: все позади и с блеском, гора с плеч! Ужасно хотелось поболтать с ней о концерте, но она была неприступна и холодна, как памятник. С одной стороны, ей и хотелось, чтобы директриса, наконец, облажалась, а с другой – это же и ее работа тоже. Она сидела с поджатыми губами, стараясь сохранять доброжелательный вид. Я не утерпела и начала ее поздравлять и говорить, что все замечательно прошло, без единого срыва. Та слушала, задрав нос и глядя на сцену. До беседы со мной не снизошла. Ну и ладно! Я тоже уставилась на сцену. Через пару минут каменного созерцания она медленно повернулась в мою сторону и процедила: «Если бы тебя не было, у нее бы ничего не получилось».
Ой… когда не знаю, что ответить, то обычно говорю: «Спасибо».
Отгремели аплодисменты, восторги, охи-речи-поклоны, и всех пригласили на фуршет. Публика медленно потянулась наверх. Я стала неспеша собирать свои ноты, а вот тут-то меня ждала приятная неожиданность: к роялю выстроилась очередь из зрителей-музыкантов. Каждый, терпеливо дождавшись своей очереди, подходил, жал ручку, представлялся, кто откуда, и говорил приятные слова. Потом, наверху, другие зрители, кто узнавал меня, улыбались и сыпали комплиментами, но диво дивное в том, что музыканты не стали откладывать на потом, а подошли сразу. Такого я раньше не встречала – от коллег, как правило, не дождешься. Кстати, судя по этой очереди, профессия музыканта в нашем городе – дело неженское.
Позабавил один дедушка: представился, рассказал, где преподавал, и сообщил, что перед началом попереживал за меня на ухо супруге, мол, как же деточка будет играть в такой темноте? Поэтому стал за мной присматривать тревожно.
– Я был поражен, – нараспев декларировал он с круглыми глазами, – вы совершенно не смотрели на клавиатуру! Только на сцену и играли по танцорам как по нотам!
– Так и есть, я по ним и играю. Профессия такая.
Другой, назвавшись композитором, после долгих рулад спросил, глядя в свою записочку:
– А что вы играли для класса «В-3»?
Глянула в свой листочек, там значилась моя импровизация на большие прыжки. Не моргнув глазом, выдаю:
– Да это ничего, так, моя импровизация.
Он опешил и заморгал глазами:
– Если импровизация, то на чью тему?
– Да ни на чью, что в голову пришло.
Ну, думаю, это я зря назвала свою конвейерную вещь «ничего», сейчас он точно разобидится. Здесь к своему творчеству, начиная с детсада, относятся с неловеческим трепетом. Напишут фитюльку на одну строчку, созовут толпу гостей или в городском концерте исполнят, объявив «мировую премьеру», потом все кивают, поздравляют, шедевром называют. Он в себя пришел, нахохлился, настаивает, чтобы я проверила, это явно стиль Пуленка.
Ну какой Пуленк?! Хорошо же играла и даже не лажала вовсе, чего это он обзывается? На всякий случай еще раз проверила. Нет, все правильно, стоит: «Б. Пр., редко», – а под Пуленка не то что редко, а и вовсе ни разу прыгнуть не хочется. Потом уже дома поняла – он, наверное, перепутал классы и имел в виду один из тех листочков с мутотенью, которые я невзлюбила…
Концерт закончился сверх ожиданий хорошо и подарил шквал положительных эмоций. Покончив с очередью у рояля, я поднялась наверх, в радушные объятия немузыкальной публики – гости, родители, участники, все радостно щебетали-обнимались-поздравляли, и я чувствовала себя именинницей, получая комплименты и раскланиваясь за все подряд – за игру, за концерт, за всевозможных балеринок и за серебряный розан. Я ни за что не сдам эти сапоги!
Ты сказала мало слов любви
Памяти Учителя
Давно это было. В начале девяностых моя подруга попала в хор, который готовился к гастролям по Европе, что по тем временам было величайшей редкостью. Хор был уже укомплектован, и реальных шансов попасть туда у меня не было. Но бывают же еще нереальные шансы!
Как-то на репетиции разъярившийся дирижер заявил, что ситуация катастрофическая, и он вынужден набрать пару человек хоть с улицы, но в первых альтах некому петь! (У дирижеров вечно «катастрофы» и вечно «некому петь».) Я немедленно выразила готовность быть тем самым человеком с улицы, коварно притворившись первым альтом, и на следующий день мне предстояло побывать на репетиции, а затем пройти прослушивание. В задачу также входило бегло петь по нотам текущий репертуар, поэтому я попросила у Анны нотки на ночь. Она, выдернув один листочек, сказала: «А это велено к завтрашнему выучить наизусть, он сказал, кто не выучит – на гастроли не поедет».
Я испугалась, конечно, и выучила, как оказалось, единственная из хора. Народ своего дирижера знал, любил и умело фильтровал информацию.
Так я очутилась в хоре, да, к моей бесконечной радости, через неделю была ссажена в свою нормальную партию – вторые альты.
Девицы, в основном его бывшие студентки, Евгения Михайловича любили, некоторые боготворили, у них за спиной был большой пройденный путь длиною в десять лет – студенческая жизнь, концерты, гастроли, но и нас, новеньких, воронка его обаяния затягивала очень быстро.
Говорят, когда он вел у них студенческий хор, в порыве гнева швырял в аудиторию журналы, ручки и наручные часы, которые дирижеры обычно снимают во время работы и кладут на стол, и у девиц никогда не было проблемы, что подарить ему на день рождения, – они скидывались и покупали очередные часы. На мою долю таких грозностей уже не выпало. Он был из тех дирижеров, у которых перед выступлением все сыро-сыро, а на концерте волшебно. Он обладал сильной харизмой как в жизни, так и в творчестве.
Сейчас-то я точно могу сказать, что время, связанное с хором и гастролями, было одним из самых ярких впечатлений моей жизни.
Этот рассказ – об одном выступлении, поэтому я оставлю за кадром наши репетиции и первые гастроли, а перейду сразу к тем, когда мы поехали на фестивали в Германию и Италию, а главное – дать один концерт в храме на Капитолийском холме, до нас ни один российский хор в Риме не выступал.
Началась активная подготовка, скорое будущее казалось лучезарным и незыблемым, все было подчинено этой поездке, и вдруг, сначала робкими слухами, а потом неумолимой очевидностью, в нашу жизнь вползло страшное известие, что у Евгения Михайловича обнаружили рак. Врачи обещали ему пару месяцев жизни, проведя роковую черту в апреле, накануне гастролей, говорили, что ни о каком Риме не может быть и речи. Для него же – это ни о каких врачах не может быть речи, а в Рим он поедет. (Он вообще был упрямым. Если не путаю, юным надбавил себе годы и ушел на фронт, так кто же теперь мог остановить его перед какой-то поездкой?) Я тогда не могла вместить в голове, что болезнь может съесть живого, здорового на вид человека. Да, это рак, но бывает же, что врачи преувеличивают? Тем более он был таким сияющим и крепким, что нам казалось: уж кто-кто, но он-то обязательно справится.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
