знание: когда писал свое письмо и в разговоре теперь.
— Расскажи мне об этой Немет. Есть еще время.
Лайлин всмотрелся в дым, растекавшийся по паланкину.
— Это оно? Ты уже начал?
— Да. Расскажи. Тебе же лучше, чтобы я успел узнать больше.
— Ты все равно не станешь мне помогать, — устало отозвался дядя и оперся о стену сзади.
— Может, у меня не будет выбора.
Уже остался позади город, и теперь дорога вела их в безвестную тьму. Где-то неподалеку текла Раийя, но впереди не было ничего — только лачуги и старые склады. Даже виноградники — благодатные зеленые заросли, обнимавшие последний из холмов Фер-Сиальце, — расположились южней. Ати многое дал бы, чтобы узнать, куда они направляются.
— Немет была некогда женщиной, — заговорил, наконец, Лайлин. — Один богатый человек, Шавом Кезанис, взял ее силой. Сколько? Две сотни лет назад? Уже после того, как Гидану отстроили заново. Она оскорбления не простила и поклялась отомстить. Была бедна, но владела кое-каким знанием. Шавом же, проведав об этом, послал людей, и те убили ее. Вот так просто.
Зарат снова затянулся трубкой.
— Я знал, что тогда почувствовал верно. Что это живая душа, а не исконная тварь стремнины. Такое случается иногда.
— Случается. Если желание отомстить достаточно сильно.
Дым наполнил паланкин, запершил в горле. Ати почувствовал, что сейчас закашляется, но удержался. Это был странный дым: он как будто переливался, и как будто переливалось все от него.
— Она, к тому же, долго ждала. Шавом прожил девяносто три года. И похоронили его с хорошими оберегами. Не потому, что он чего-то боялся — что нужно бояться, не знал. Потому, что имел достаточно денег. И так получилось, его она не взяла. Зато поклялась брать каждого мужчину из его рода, и от своей ненависти стала сильней. А уж когда добралась до первого… Ему не помогли обереги.
— И так она становилась больше, — подсказал Зарат.
— Сильней, и больше. И все менее похожей на себя прежнюю. Я ее видел — а ее не увидеть живому, — там уже нет ничего от той женщины. Волосы только, быть может.
Лайлин рассмеялся — странный, нетрезвый смех.
— И вот от нее-то меня попросили спасти. Я, конечно, взялся — интересное дело, древний род, город, в котором жить хочется каждому, и заплатили бы много. Не говоря о почтении. Но не угадал…
— Ты сбил ее со следа? Так, что она больше не видела ту семью?
— Да. Но меня она увидела. И запомнила.
— А как думаешь — почему? Почему она вдруг решила запомнить тебя? И не просто приметить, а ждать твоей смерти, чтобы сожрать? Не много ли чести тому, кто просто исполнил работу за плату?
Вопросы бальзамировщика были с подвохом — это понял даже Ати. Но Ати не знал, в чем тот подвох. А дядя знал — знал хорошо. И отвечать не хотел.
Поэтому он не ответил. Струился по паланкину дым, замедлялось время. Дядя, откинувшись назад, лишь качал туда-сюда головой в этом призрачном мареве.
— Ты знаешь причину, — задорно, подначивая, сказал Зарат, вот только веселье его было недобрым. — Потому что на тебе тот же грех. И она увидела это. Ты тоже как-то взял женщину против воли. Совсем непростую, к твоему сожалению, женщину. Такое не забывается.
Но дядя молчал. Наконец, Ати нарушил вязкую тишину:
— Разве недостаточно того, что он лишил ее возможности мстить? Чтобы она затаила обиду?
Зарат одарил его долгим взглядом и не сказал ничего. Зато замедленным движением обернулся Лайлин, словно заново осознал присутствие племянника.
— Атех! Ты не должен быть там, когда она придет. Это опасно.
Он был, конечно, прав. И все же Ати, сам не зная почему, ни разу всерьез за себя не боялся.
— Она не чует его, — тем же веселым тоном объяснил Зарат. — А знаешь ты, почему она его не чует? Потому что он — точно не ты. Настолько, насколько возможно.
Но что бы ни имел в виду бальзамировщик, теперь его дядя не понял.
Пространство внутри паланкина менялось. Сначала Ати думал, что это все дым, но потом ясно стало: одним искажением зрения происходящего не объяснить. Меддем Зарат сидел все так же напротив — и в то же время как будто далеко-далеко. Длинная его трубка, покрытая сине-зеленой эмалью, свивала в воздухе ленты дыма: жемчужные, затейливые. В какой-то момент Ати моргнул и увидел, что дядя объят голубоватым свечением — так же, как пальцы бальзамировщика.
Лайлина дым, похоже, еще и усыплял. Из невероятной дали Зарат потянулся и взял дядю за руку, закатал многослойный рукав. Тот ни движением не выказал недовольства. Пятна язв, так напугавшие некогда Ати, почти не видны были на потемневшей от бальзамировочного раствора и времени коже. Сама же кожа обтянула кости и задубела.
— Хорошо я поработал тогда, — остался доволен Зарат. — Хотя руки — не главное. Но я осмотрю твое тело потом.
Дядю эта бесцеремонность, казалось, ничуть не смутила. А может, слишком спутались уже мысли. Он так и остался сидеть: безжизненно, неподвижно. Ати заметил, что свечение больше не однородно: словно бы цепью стежков оно покрывало Лайлина, но ярче всего стало на груди.
Тут паланкин остановился. Отпустив дядю, бальзамировщик открыл дверь и выглянул в ночь. Вокруг простиралось беззвездное небо — и, как будто, ничего больше. Но где-то оно смыкалось с землей, и, когда глаза привыкли, вдалеке Ати увидел одинокий огонь. Окно? Если и так, туда они не собирались.
Один из двух слуг Зарата, сопровождавших паланкин, подошел и приставил лестницу. Бальзамировщик спустился, а Ати — следом за ним. Вместе они помогли спуститься Лайлину. Тихий, задумчивый, тот, казалось, не понимал, куда его ведут и зачем. Опустился на ступеньку и там и затих.
Зарат, между тем, развел костер. Яркое пламя высветило землю: бурую, плотную. Воздух пах травой и илом. Ати прислушался, и действительно, где-то рядом шептала Раийя. Они так долго ехали на юг, что оставили позади ее возделанные берега. В этой безлюдной тиши точно не стоило опасаться вмешательства.
Когда костер разгорелся, Зарат заключил его в квадрат из предметов, которые привез с собой. Камни: черный и белый, нож и миска, полная красной вроде бы краски. Места внутри осталось достаточно, и бальзамировщик снова взял Лайлина за руку, заставляя подняться.
Медленно, очень медленно они подошли к костру и там остановились. С виду — извечная картина, двое на ночном биваке. Все, однако, было совсем по-другому.
Когда дядя заговорил, обращаясь к Зарату, речь его оказалась уже совсем сбивчивой.
— Как-то на улице ко
