Матильду безжалостно умыли, нарядили в тесное платье и отправили в гости к ее дряхлой двоюродной бабушке Уиллоби. Но по дороге случилось кое-что непредвиденное…
* * *
Уши у Матильды стали красные и блестящие. И щеки тоже. И руки тоже покраснели. А все потому, что Придмор вымыла ей лицо и уши. Это было не обычное умывание, когда тебе становится приятно оттого, что ты теперь чистая. Нет, Придмор умыла Матильду «как следует». А когда тебя умывают «как следует», кожа горит и саднит и начинаешь жалеть, что ты не бедненькая маленькая дикарка. Ведь маленькие дикари ничегошеньки не понимают и бегают на солнце совсем раздетые, а в воду лезут не мыться, а только спасаться от жары. Матильда ужасно огорчалась, что родилась в Брикстоне, а не среди дикарей.
— А маленьким дикаркам, — сказала она, — не моют уши до дыр. И еще дикарок не одевают в новые платья, которые колют подмышки и врезаются воротником в шею. Правда, Придмор?
Но Придмор лишь буркнула:
— Чепуха и чушь! — Помолчав, добавила: — Да перестань же дергаться, господи ты боже мой!
Придмор была гувернанткой Матильды. Порой Матильде казалось, что с Придмор нет никакого сладу.
Матильда была права: в диких племенах дети не носят платья, от которых болит все тело. Более того, маленьких дикарей не умывают и не причесывают с остервенением, не заплетают им неистово волосы, не напяливают на них перчатки и башмаки, не обливают их ненавистью и не везут на конке в Стретем в гости к их двоюродным бабушкам Уиллоби. Это было уготовано только Матильде. Поездку затеяла ее мама, Придмор собрала Матильду в дорогу, а Матильда покорилась, сознавая, что сопротивление бесполезно.
Но с Судьбой посоветоваться забыли. А Судьба имела на Матильду свои планы.
Когда ботинки Матильды наконец застегнули на все пуговицы (крючок для обуви отличался мерзким нравом, особенно когда его торопили; в тот день он больно цапнул Матильду за ногу), несчастное дитя отвели вниз в прихожую и усадили на стул — дожидаться, пока Придмор тоже соберется в дорогу.
— Посиди минутку, — сказала Придмор.
Но Матильду эти слова не обманули. Она знала, что «минутка» затянется надолго, и начала тоскливо качать ногой. Матильда уже бывала у двоюродной бабушки Уиллоби и прекрасно знала, чего ожидать. Ее спросят, как она учится, какие у нее отметки и была ли она хорошей девочкой. Никак не возьму в толк, отчего взрослым непонятно, что задавать такие вопросы — просто нахальство. Допустим, ты ответишь: «Спасибо, тетя, я учусь лучше всех в классе, я примерная девочка. А теперь, дорогая тетушка, давай немного поболтаем о тебе. Много ли у тебя денег, и ругала ли ты опять своих слуг, или старалась быть доброй и терпеливой, как полагается воспитанной тетушке? Что же ты молчишь, милая?»
Опробуй этот метод на какой-нибудь своей тете в следующий же раз, когда она начнет тебя расспрашивать. И расскажи мне, что она скажет.
Матильда заранее знала, о чем ее спросит двоюродная бабушка Уиллоби. И знала: когда она ответит на все вопросы, бабушка даст ей малюсенькую галету с тмином и скажет: «Пойди и попроси Придмор вымыть тебе лицо и руки». Вымыть! Опять!
Потом ее отправят гулять в сад, а там — дорожки, посыпанные песком, и клумбы с геранями, кальцеоляриями и лобелиями. И ничего не разрешается рвать. На обед будет рубленая телятина с треугольными поджаренными хлебцами и пудинг из тапиоки. А потом — долгий день за книгой: альманах «Субботний вечер Поттерера» в твердом переплете, противный мелкий шрифт, и все рассказы — про деток, которые безвременно испустили дух, потому что были слишком хороши для этого мира.
Матильда тоскливо ерзала на стуле. Она была готова разреветься. И разревелась бы, если бы не новое, такое неудобное платье: оно было такое тесное и колючее, что не давало забыть о себе ни на минуту и даже мешало плакать.
Придмор наконец-то спустилась из своей комнаты. И прикрикнула:
— А ну-ка перестань дуться! Постыдись!
— Ничего я не дуюсь, — возразила Матильда.
— Не притворяйся! — вспылила Придмор. — Ты прекрасно понимаешь, что дуешься. Не ценишь ты, какая у тебя счастливая жизнь.
— Лучше бы она была твоей бабушкой Уиллоби, — пробурчала Матильда.
— Мерзкая, злобная девчонка! — прошипела Придмор и встряхнула Матильду за плечи. Матильда попыталась ударить Придмор по щеке, и обе вышли на улицу, очень недовольные друг другом.
Они шли по скучной улице к скучной конке, и Матильда тихо хлюпала носом.
Надо сказать, Придмор была женщина раздражительная, но вовсе не рассеянная, однако и на самых осмотрительных людей бывает проруха. И в тот день Придмор, вероятно, села не в ту конку, иначе эта история вообще бы не случилась, и где бы тогда были мы с тобой? Вот видишь, даже от ошибок иногда есть прок, так что не очень сердись на взрослых, если они порой ошибаются. Все-таки, говоря по совести, это случается нечасто.
Вагон конки был ярко-зеленый с золотом, а сиденья — тоже зеленые и очень мягкие. В вагоне больше никого не было, и у Матильды немножко отлегло от сердца, тем более что ее старания увенчались успехом: она столько ерзала и дергалась, что шов на ее плече лопнул и платье стало чуточку просторнее.
И потому Матильда сказала:
— Прости меня, пожалуйста, за то, что я рассердилась, дорогая Придди.
Придмор буркнула:
— Вот так бы сразу.
Но сама так и не извинилась за свои сердитые слова. Впрочем, от взрослых никогда не стоит ждать извинений.
Конка определенно была не та, что обычно: она не тряслась по пыльным улицам, а быстро и плавно катила по тенистой аллее, между живыми изгородями, где пестрели цветы, а ветки деревьев сплетались в зеленый свод. Матильда обомлела от восхищения и сидела смирно, что бывало с ней очень редко. А вот Придмор ничего вокруг не замечала — она уткнулась в бульварный роман «Месть леди Констанции».
«Ну и пусть. Я ей ничего не скажу, — рассудила про себя Матильда. — А то она остановит конку. С нее станется».
Наконец конка остановилась сама собой. Придмор убрала книжку и направилась к дверям.
— Не может быть! — воскликнула она, выскочила из вагона и побежала вперед, к упряжке. В вагон были запряжены две пары лошадей. Упряжь была зеленая, а лошади белые, с длинными-длинными хвостами.
— Эй, молодой человек, — сказала Придмор вагоновожатому, — да вы же нас не туда привезли. Это же не Стретем-Коммон. Точно не Стретем-Коммон.
Это был самый красивый кучер из всех, что ты когда-либо видел. И одежда у него была под стать: рубашка — шелковая, с рюшками, белоснежная, чулки тоже шелковые и белые, а сюртук и бриджи — зеленые с золотом, под цвет шляпы-треуголки, которую он очень учтиво приподнял, когда Придмор с ним заговорила.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
