— Вот и река, — сказала она.
Они остановились.
— А знаете, Пон, — голос ее сливался с шумом воды, — река у одного берега мутная, а у другого — прозрачная. Как вы думаете, почему?
— Да неужели! — только и отвечал Пон.
— Раньше вся река была прозрачная, — с ученым видом принялась объяснять Зиеу. — Но теперь в Тиньтуке построили шахту, водой промывают руду, и река замутилась.
Пон внимательно слушал ее, и ему почудилось, будто ветер доносит до него разные запахи — чистой воды и мутной.
— Не сегодня-завтра, — продолжала Зиеу, — я уеду туда.
— Куда?
— На рудник. Вы разве не слышите: каждую ночь машины везут туда новых рабочих. Сейчас по всей стране идет строительство. В Тиньтуке, говорил мне мой брат Лак, добывают олово и даже золото.
Пон присел на гладкий валун.
— Значит, вы, Зиеу, будете золотоискателем?
— Да, по мне, и в поле работать неплохо. Просто я люблю дальние дороги, и быть шахтером, наверно, здорово. Шахтерский труд умножает богатство страны. Вот так-то.
— А рудник, он какой? — спросил Пон.
— Я еще и сама не знаю. Ну, в общем, там роют землю и поднимают на поверхность руду, потом, говорят, ее варят очень старательно, чтоб получилось олово.
— Это небось далеко?
— Да нет, вроде не очень. Поживу там, а после приеду проведать вашу матушку и вас.
Пон, пошарив рукой по земле, подобрал обкатанную круглую гальку, выпрямился и изо всех сил швырнул ее в небо.
— Вы, Зиеу, точь-в-точь как моя иволга, — весело сказал он. — Впорхнули сюда, а я не подрезал вам крылышки, и вот — улетаете от нас.
Особым женским чутьем она поняла, что в словах Пона кроется какая-то опасность. Но бьющая через край жизнерадостность и сила молодости легко одолели все ее тревоги.
— Как у вас складно и здорово вышло! — засмеялась Зиеу. — Вам, значит, хочется подрезать мне крылья?
Пон засмеялся еще громче ее, но в голосе его слышалось не веселье, а какая-то потусторонняя отрешенность человека, который уже отделен от жизни непроницаемой стеной мрака.
— Да нет, коли хочется улететь — летите, я и не думал вам подрезать крылья. Просто сказал так — для красного словца.
По извилистой тропке Зиеу свела Пона к самой воде.
— Отсюда, — сказала она, — я каждый день ношу на коромыслах воду.
Пон промолчал, и она, обернувшись, взглянула на него. Он стоял рядом, но глаза его устремлены были куда-то вдаль, словно он видел там какую-то другую, нездешнюю жизнь.
— А вы, Зиеу, очень красивая, — вдруг сказал Пон.
Зиеу, удивленная его словами, промолчала, потом заговорила, и голос ее звучал серьезней и строже:
— Да вы ведь и не видали меня, я — сущая уродина.
Пон изменился в лице:
— Нет, уродство — оно мертвое. А вы — сильная и любите дальние дороги, значит, вы не можете быть некрасивой…
Когда они возвращались, уже стемнело. Дойдя до перекрестка, откуда было недалеко до деревни, Пон сказал, что дальше пойдет сам, ему, мол, эта дорога знакома. Он стоял и прислушивался, покуда не стихли вдали шаги Зиеу, и лишь потом тронулся в путь.
Через несколько дней Зиеу получила письмо от Лака и уехала на рудник так же внезапно, как и появилась в деревне. Пон провожал ее до большака. Зиеу, «проголосовав», остановила ехавший в Тиньтук лесовоз.
— Счастливого пути, — сказал Пон.
Помедлив, он провел ладонями по огромным длинным бревнам, громоздившимся в кузове:
— Железное дерево — как на подбор… Да, шахта наша, должно быть, огромная.
Машина отъехала уже довольно далеко, когда Пон повернулся и зашагал к дому…
Верно говорил Пон: Зиеу, совсем как его иволга, скрылась куда-то. Просто она пролетала мимо и, услыхав его зов, опустилась сюда ненадолго. Но давно уже она не заглядывала к нему. Пон хотел было отправиться на поиски, да так и не собрался. Он остался дома и вместо возни с малютками-игрушками занялся делом, которое Зиеу, узнай она об этом, одобрила бы с радостью. Пон строил для людей разные машины: новый «самоходный» плуг, земледробилку, сеялку… И пусть сам Пон не мог уйти далеко от дома, машины его расходились по всей округе, забираясь, быть может, дальше, чем Зиеу. Из всех сработанных им машин одна лишь не имела никакого касательства к земледелию: трехколесный велосипед, где все — от рамы до ободьев и цепи — было выточено из дерева. Пон решил, что в один прекрасный день и сам он отправится в путешествие на нехитром своем «транспорте».
Кто знает, где жила теперь Зиеу, но все равно до нее не могли не дойти вести о Поне, ведь про него даже писали в газетах. А он по-прежнему просыпался с первыми петухами и для начала прикидывал, какие дела ожидают его сегодня. И мать все так же с тревогой прислушивалась к тому, как сын вспоминает девушку из киней, которая вошла в его жизнь, а потом вдруг исчезла. По ночам Пон слышал, как катили на рудник грузовики-лесовозы и ехавшие в них молодые рабочие, презирая ночную стужу, распевали песни. Каждый из них был ему близок и дорог.
Таков рассказ о Поне, который я услыхал из его собственных уст.
Ну, а может, он и не соответствует истине, потому что Пон — мечтатель и фантазер. И кто знает, не пригрезилось ли ему все это от начала и до конца.
Перевод с вьетнамского М. Ткачева
Тьен
Никто не знает, когда эти молодые люди полюбили друг друга.
Кхам ходил в море, и его грудь была медно-красной от солнца и соленых брызг. Волны и ветер закалили его характер, сделали его суровым под стать морской стихии.
А Тьен каждый день надевала соломенную шляпу, прикрепляла к ней зеленые ветки для маскировки и взбиралась на вершину горы. Она состояла в отряде деревенской самообороны и вела наблюдение за морем. Девушка, как никто другой, умела часами всматриваться в поверхность моря, горевшую нестерпимым блеском под лучами солнца. Для рыбаков безбрежная водная гладь отчетливо делилась на участки, каждый из которых имел свое название. Вот там была «синяя вода». Место поближе к берегу, которое всегда отливало серебром, называлось «рыбья чешуя». Искрящаяся полоса возле горизонта была «ближним морем», а все, что дальше, считалось «дальним морем». Когда с наблюдательного пункта раздавались частые, сливавшиеся друг с другом удары в гонг — это означало, что военные корабли врага появились в «ближнем море». Это было еще далеко, и девушки на берегу спокойно продолжали плести сети. Три быстро следующие друг за другом удара Тьен давала, когда враг входил в «синюю воду», и бойцы отряда самообороны бежали занимать боевые позиции. Три удара с интервалами означали, что враг уже у «рыбьей чешуи» и можно ожидать высадки. Бойцы готовились открыть огонь и убирали с волчьих ям мостки, которыми те обычно бывали накрыты, чтобы кто-нибудь из своих не попал бы ненароком в ловушку.
Однажды Тьен, пересчитывая возвращавшиеся под вечер баркасы, увидела, что одного не хватает. Не вернулся молодой рыбак, могучую фигуру которого со сверкающими на груди капельками воды зоркие глаза Тьен узнавали за сотни метров. Когда настали сумерки, девушку сменили, но Тьен никуда не ушла. Вскарабкавшись на самый высокий утес, она напряженно вглядывалась в темнеющую гладь моря, отыскивая на ней белое пятнышко паруса. Все обошлось благополучно, оказалось, что Кхам просто наткнулся на большую стаю рыбы и, увлекшись ловом, не заметил, как наступила ночь.
— Что это ты сегодня так поздно, дочка? — спросила мать, когда Тьен наконец вернулась домой.
Ничего не отвечая, девушка порывистыми движениями отвязала от пояса гранаты и положила их к подножью кровати. Затем она обтерла с ног пыль, легла и с головой укрылась циновкой.
— Может быть, поужинаешь? И чего ты только надулась, разве я что-нибудь такое сказала… Небось когда отец был жив…
Не договорив до конца, мать, шаркая, пошла на кухню, разожгла очаг и поставила на огонь горшок с рыбой.
— Вставай-ка, проглоти что-нибудь, а потом снова спать будешь.
Старая женщина погладила волосы дочери, завившиеся от ветра и солнца, и вдруг с удивлением услышала тихий смех девушки.
Кхам долго ничего не подозревал, но когда друзья рассказали ему, что в поселке есть девушка, которая до самой ночи дожидалась его на вершине утеса, сердце его дрогнуло, и в нем загорелось ответное чувство. Теперь его баркас возвращался домой раньше обычного, тяжелое кормовое весло с силой рассекало волну, мощными движениями направляя судно. Баркас стремительно несся к берегу, взлетая с волны на волну, а Кхам поднимал голову и смотрел на вершину, где в лучах заходящего солнца белела кофточка Тьен. Так продолжалось несколько месяцев, и почти все это время влюбленных разделяли волны и ветер…
Через десять дней после свадьбы Кхам ушел в горы к партизанам. Прошло пять месяцев, прежде чем Тьен получила первое письмо. Но было оно не от мужа. Писал один из его товарищей по отряду: «…мы обещаем тебе, сестра, уничтожать врагов без пощады, чтобы отомстить за Кха-ма…»
