Я пошёл по направлению к Флит-стрит, рассчитывая взять кэб и ехать домой. Когда чувство первого негодования улеглось, вся нелепость случившегося предстала передо мной с полной отчётливостью, и я принялся громко хохотать посреди опустевшей улицы, к великому смущению полицейского. И чем больше я думал об этом, тем искреннее смеялся, пока моё веселье не было остановлено рукой, опустившейся на моё плечо, и, обернувшись, я увидел его, того, кто должен был, по моим расчётам, находиться в постели при станции речной полиции. Он был весь мокрехонек; промокшая шёлковая шляпа торчала у него на самом затылке, а на плечах у него красовалось обтрёпанное одеяло, по всей вероятности составлявшее собственность государства.
— Треск горящего хвороста под горшком! — торжественно произнёс он. — Молодой человек, вы, вероятно, забыли о грехе праздного смеха? Моё сердце не обмануло меня, почуяв, что вы ушли домой, и вот я явился как раз вовремя, чтобы немножко проводить вас. Они там на реке страшно невежливы. Они не хотели даже слушать меня, когда я говорил о ваших про… извещениях, потому я и ушёл от них. Набросьте на себя одеяло, молодой человек. Оно очень тонкое и холодное.
Я внутренне застонал. Очевидно, провидению угодно было, чтобы я вечно странствовал в обществе позорного друга Мак-Фи.
— Ступайте прочь, — сказал я, — идите домой, или я отдам вас под стражу!
Он прислонился к фонарному столбу и приложил свой палец к носу — к своему бесстыдному разноцветному клюву.
— Теперь я понимаю, почему Мак-Фи сказал мне, что вы тщеславны, как павлин, а то, что вы толкнули меня в лодку, показывает, что вы пьяны, как филин. Хорошее имя все равно что вкусное жареное мясо. У меня его нет…
Он весело причмокнул губами.
— Да, я это знаю, — сказал я.
— Э, но у вас оно есть. Я теперь понимаю, что говорил Мак-Фи о вашей репутации и о вашей гордости. Молодой человек, если вы отдадите меня под стражу, — я довольно стар и гожусь вам в отцы, — я буду трубить про вас, сколько только хватит голоса; я буду выкрикивать ваше имя до тех пор, пока коровы вернутся домой. Это не шутка — быть моим другом. Если же вы пренебрежёте моей дружбой, то вы должны будете пойти вместе со мной на Вайн-стрит за кражу денег с «Бреслау».
После этого он запел во весь голос:
Утром рано,Утром на чёрном возуМы потащимся на Вайн-стрит рано утром.
Это моё собственное произведение, однако я не горжусь. Пойдём вместе домой, молодой человек, пойдём вместе домой.
Стоявший поблизости полицейский сообразил, что мы могли бы не стоять на месте, а пройти дальше, и мы пошли вперёд и дошли до здания суда, что возле св. Клемента. Мой компаньон понемногу затих, и его речь, которая до сих пор каким-то чудом была довольно разборчива, — и поразительно, что в его состоянии он ещё мог поддерживать разговор, — стала спотыкаться, запутываться и затемняться. Он попросил меня полюбоваться архитектурой здания суда и любовно опёрся о мою руку. Но тут он заметил полицейского, и, прежде чем я успел оттолкнуть его, бросился, увлекая и меня за собой, к нему, громко напевая:
Каждый представитель властиИмеет часы и уж конечно цепочку.
И он набросил своё мокрое одеяло на шлем служителя правосудия. Во всякой другой стране в мире для нас представился бы отличный предлог быть застреленными, заколотыми или, по крайней мере, избитыми прикладами, — а это ещё похуже, чем быть застреленным сразу. Но в происшедшей затем свалке я лишний раз убедился, что это была Англия, где полиция для того и существует, чтобы её лупили в своё удовольствие, чтобы на следующее утро покорно выслушать выговор в полицейском участке. Мы все трое сбились в один мокрый клубок, причём он все время кричал, называя меня по имени, — и это было самое ужасное во всей этой истории — приглашая меня сесть на голову полицейскому и покончить с этим делом. Но мне удалось вывернуться, и я крикнул полицейскому, чтобы он убил человека с одеялом. Разумеется, полицейский отвечал мне на это: «Да вы и сами не лучше его». Тут он пустился догонять меня, и мы, обогнув церковь св. Клемента, побежали по Холиуэлл-стрит, где я попал в объятия другого полицейского. Бегство это продолжалось, вероятно, не более чем полторы минуты, но мне оно показалось таким же бесконечно длинным и утомительным, как если бы я бежал со связанными ногами в кошмарном сне. За эти полторы минуты я успел передумать о тысяче различных вещей; но особенно упорно я думал о великом и богоподобном человеке, который укрывался сто лет тому назад в северной галерее св. Клемента. Я знаю, что он понял бы мои чувства. Я был так занят этими размышлениями, что, когда второй полицейский прижал меня к своей груди и спросил: «Что вы там наделали?», я отвечал ему с изысканной вежливостью: «Сэр, не угодно ли вам прогуляться вместе со мной по Флит-стрит?» — «А мне думается, что вам нужнее будет Боу-стрит», — отвечал он, и на одну минуту мне самому показалось, что это так и есть и что я должен во что бы то ни стало избавиться от этого.
Тут произошла отвратительная сцена, осложнившаяся ещё появлением моего компаньона, который бежал ко мне со своим одеялом, крича мне и все время называя меня по имени, — что он или выручит меня, или погибнет в борьбе.
— Ударьте его, — взмолился я, — сшибите с него сначала шляпу, а потом я вам все объясню!
Первый полицейский, тот, которого мы поколотили, поднял свой жезл и ударил моего компаньона по голове. Высокий шёлковый цилиндр треснул, и обладатель его повалился на землю, как бревно.
— Ну, теперь вы с ним покончили, — сказал я. — Вы, вероятно, убили его.
Холиуэлл-стрит никогда не спит. Скоро около нас образовалась небольшая группа людей, и кто-то из них, очевидно германского происхождения, крикнул:
— Вы убили человека.
— Я видел, как он его ударил, — вступился другой, — заметьте его номер.
Теперь вся улица была полна любопытных, собравшихся поглазеть на скандал, хотя никто, кроме меня и двух полицейских, не видел, кто и кого ударил. Я сказал громко и весело:
— Этот человек — мой друг. С ним случился припадок. Бобби, не можете ли вы сходить за носилками?
И, понизив голос, я прибавил:
— Вот здесь пять шиллингов; этот человек не трогал вас, вы поняли меня?
— Да, но вы оба с ним старались повалить меня, — сказал полицейский.
На это трудно было что-нибудь возразить.
— Вы не знаете ли, Демпсей дежурит сегодня на Чаринг Кроссе? — спросил я.
— Что вам за дело до Демпсея?..
— Если Демпсей здесь, — он знает меня. Принесите поскорее носилки, и я доставлю его на Чаринг Кросс.
— Вы пойдёте вместе со мной на Боу-стрит, именно вы, — сказал полицейский.
— Человек умирает, — он лежал на мостовой и стонал, — дайте скорее носилки! — сказал я.
Я знал лучше, чем кто-либо другой, что за церковью св. Клемента есть помещение, где хранятся носилки. По-видимому, у полицейского были и ключи от ящика, где они хранились. Мы извлекли их оттуда, они оказались трехколесной тележкой с верхом, и мы взвалили на них тело человека.
Тело, лежавшее в тележке, имело, ни дать ни взять, вид настоящего трупа.
Полицейские несколько смягчились, увидев неподвижно торчавшие пятки.
— Ну, двинулись, — сказали они, и мне показалось, что они все ещё имеют в виду Боу-стрит.
— Дайте мне хоть три минуты поговорить с Демпсеем, если он дежурный, — сказал я.
— Отлично. Он как раз дежурит сегодня.
Тут я почувствовал, что все кончится хорошо, но прежде чем мы двинулись в путь, я всунул голову под навес тележки, чтобы убедиться, жив ли человек. Я услышал осторожный шёпот.
— Молодой человек, вы должны мне заплатить за новую шляпу. Они её сломали. И не покидайте меня, молодой человек. Я слишком стар, чтобы идти с моими седыми волосами на Боу-стрит, да ещё по вашей вине. Не покидайте меня, молодой человек.
— Ваше счастье, если вам удастся отделаться меньше чем семью годами арестантских работ, — сказал я полицейскому.
Движимые боязнью, не переусердствовали ли они действительно при исполнении своих обязанностей, двое полицейских оставили меня в покое, и печальная процессия тронулась вперёд по опустевшему Странду. Как только мы повернули на запад от Адельфи, я убедился, что нахожусь в знакомой мне части города, — убедился в этом и полицейский, потому что, когда я с гордым видом — несколько впереди катафалка — проходил мимо другого полицейского, тот сказал мне: «Доброй ночи, сэр!»
— Теперь вы видите сами, — заметил я снисходительным тоном. — Не желал бы я быть на вашем месте. Честное слово, мне было бы очень приятно заставить вас обоих прогуляться на дворе Шотландской тюрьмы.
— Все может быть, если только этот господин ваш друг, — сказал тот полицейский, который нанёс удар и размышлял теперь о последствиях.
— Может быть, вы доставите мне удовольствие — удалитесь и не будете болтать обо всем этом, — сказал я. В это время вдали показалась фигура м-ра Демпсея, констебля, в блестящем клеёнчатом плаще; мне он показался ангелом света. Я уже несколько месяцев был знаком с ним; он был мой друг, которого я очень уважал и с которым мы вели длинные разговоры по утрам. Глупец старается приобрести доверие принцев и министров; но дворцы и кабинеты оставляют его на произвол судьбы. Умный человек старается установить союз между полицией и экипажами, так что его друзья выскакивают навстречу ему из участков и из рядов кэбов.
