— Послушайте, что я вам скажу, боги и богини: тот младенец моей крови, который вскоре родится в потомстве Персея-боготвора, ему я заранее вручаю власть над Аргосом и всеми народами окрест.
Дрогнул кубок нектара в руках у Геры, пурпурная влага оросила белый мрамор стола.
— Не верю твоему слову, Олимпиец, — сказала она, — не сдержишь ты его!
Посмотрел на нее владыка богов взором из глубины своих лучистых очей, и улыбка полусострадательная, полунасмешливая заиграла на его полных губах. Если бы он оглянулся, он заметил бы позади себя, на ветви дуба, крылатое женское существо, злобно щурившее свои и без того маленькие глаза. Но он не оглянулся.
— Умна ты, Гера, очень умна, но все же и от твоего ума многое скрыто, и ты напрасно мне прекословишь. А то свое слово я исполню — клянусь водой Стикса!
Стиксом называлась одна из рек подземного царства, водопадом свергающаяся туда с долины среди аркадских гор. Ее водой клялись небожители, и это была страшная клятва: она незримо и властно притягивала клятвопреступника к себе, в свою безрадостную, мрачную обитель.
Ни одна черта не шевельнулась на беломраморном лике царицы небесной, но в душе она возрадовалась, Ни слова не отвечая мужу, она спустилась с Олимпа на землю. Быстро движутся бессмертные; стоит им подумать: хочу быть там-то, — и они уже там. Пожелала богиня быть в Фивах — и принял ее дворец Амфитриона, и задержала она предстоящие роды Алкмены. Пожелала быть в Микенах — и очутилась во дворце Сфенела, того второго сына Персея, который захватил престол нечаянно убитого Электриона. И здесь она поторопила роды царицы, и увидел свет ее слабый, хилый, жалобно плачущий ребенок.
И когда на следующий день боги опять собрались вокруг олимпийской трапезы, Гера подняла кубок с нектаром; радость светилась в ее глазах.
— Поздравляю тебя, мой супруг, с новым царем над Аргосом и всеми народами окрест. Младенец твоей крови родился в доме Сфенела, сына твоего сына Персея; Еврисфеем назвали его родители. Смотри же, сдержи свою клятву — клятву страшной водой Стикса!
Черной мглой заволоклось сияющее лицо Олимпийца, и он ясно услышал злобное хихиканье на дубовой ветке за ним. Простерши свою руку, он схватил маленькое, но извивающееся, подобно змее, крылатое женское существо.
— А, это ты, А та! Тебе любо смущать ясную поверхность мысли небожителей обманными образами, порождениями твоего коварного ума! Но это будет твоим последним торжеством.
И, сорвав с Аты ее нетопырьи крылья, он взошел на утес Олимпа и свергнул ее в обитель смертных на землю. И с тех пор она не возвращалась более к гостям олимпийской трапезы и, вращаясь среди людей, устилала заблуждениями и грехами их бедственный жизненный путь.
А своей супруге Олимпиец сказал голосом, дрожащим от жалости и обиды:
— Гера, Гера зачем разрушаешь ты в угоду своему мелкому, узкому самолюбию непонятные для тебя замыслы моей прозорливости? Ведай среди смертных твое великое и благодетельное дело, но не подчиняй его условиям того, кто силой своего творчества перерос и его и тебя. Теперь я с заботой и тревогой буду следить за тернистым путем жизни моего сына. Но горе — знай это! — горе и мне, и тебе, и нам всем, если враждебные силы погубят его прежде, чем он исполнит задачу, для которой я его родил!
Настала ночь и на земле и на Олимпе, но она лишь продолжала царить в той глубокой пещере, в которой Миры при свете неугасимой лампады пряли и пряли, выводя бесчисленным сынам смертных нити их жизни. Хотела Клото схватить клок золотой шерсти из своей пряжи, но Лахесида, старшая сестра, остановила ее.
— Нет, Клото, ты ошибалась: возьми той серой шерсти, что рядом, да побольше: на редкость могучей и прочной должна выйти та нить, которую ты начинаешь теперь.
А Атропа, глядя на работу сестер, отложила в сторону свои ножницы и тихим голосом запела:
— Ликует мачеха, кручинится отец: на какую долю, мой сын, родил я тебя? Высоко мнил я тебя поставить надо всеми народами, а отдал тебя на рабскую службу худшему человеку. Не ликуй, мачеха, измышляя и внушая микенскому владыке гибельные задачи для ненавистного тебе сына Зевса; не кручинься, отец, что твой сын изведает всю горечь подневольной жизни! Не на вершинах власти и счастья — на низинах нужды и страды закаляется сила, возводящая человека на Олимп.
Так пела Атропа. А на земле в эту минуту родился — Геракл.
24. У РАСПУТЬЯ
Прошло восемь месяцев. Алкмена уложила спать обоих своих младенцев, Геракла и родившегося вместе с ним Ификла — уложила их в емком щите Амфитриона, чтобы сила богатыря-отца переселилась в детей. Она коснулась их головок благословляющей рукой:
— Счастливо вам заснуть, счастливо увидеть зарю!
Вскоре затем и она с мужем удалилась на покой в смежную комнату.
Все спали; не спала лишь Гера, суровая супруга-единобрачница, ненавидевшая Алкмену и ее сына Зевсовой крови. По ее воле две змеи направились к дому Амфитриона в Фивах, скользнули по-змеиному между стеной и косяком закрытой двери, вошли в детскую комнату — бледный свет внезапно ее озарил, облегчая их дело. Они увидели лежащий на земле щит Амфитриона; подползли к нему — холодом пахнуло на детей, они проснулись и увидели над собой, поверх края щита, две страшные головы, две пасти, из которых с шипом высовывались длинные, черные, раздвоенные языки. Ификл закричал, разметал пеленки и быстро, на четвереньках, стал удаляться от опасной колыбели. Змеи оставили его в покое: по его бегству они поняли, что они не против него были посланы. Забравшись в щит, они обвили своими кольцами тело маленького Геракла и принялись его душить.
На крик Ификла проснулась Алкмена:
— Мне чуется недоброе, — сказала она мужу, — ребенок кричит, и детская так странно освещена.
Амфитрион схватил свой меч, висевший над изголовьем постели, и они вместе отправились в детскую. Ификл, забившись в отдаленный угол, жалобно кричал; но Геракл, схватив своими ручонками обеих змей за горло, смеясь, потрясал ими; они, барахтаясь в предсмертных судорогах, то свивали, то развивали свои кольца и наконец беспомощно повисли на победоносных дланях. И в тот же миг призрачный свет погас.
Разгневалась Гера. Она отвернулась от Фив и с удвоенной любовью стала оберегать Микены, близ которых стоял ее самый прославленный в Греции храм. Царевич Еврисфей был окружен ее лаской; правда, ни силы, ни красоты, ни ума она этому бедному пасынку природы дать не могла, но власть, которой она располагала всецело, она ему дала в обильной мере, готовя в нем будущего гонителя для Геракла. И вот его отец Сфенел умер; молодой еще Еврисфей унаследовал его престол. По внушению Геры, он отправил посла в Фивы с приказанием Гераклу явиться в Микены и предоставить себя в его распоряжение.
Геракл был тогда первым среди юношей в Фивах; любимый всеми гражданами, он особенно подружился с одним из своих ровесников, с фиванцем Иолаем. Неохотно его отпускали граждане, но особенно был огорчен Иолай. Можно ли было сравнить каменистую, безводную Арголиду с благословенной равниной Фив? А там его ждала многотрудная, безрадостная жизнь под произволом надменного тирана, в то время как здесь…
— О, подумай, Геракл! Недаром мы признаем нашей главной богиней Афродиту, мать нашей родоначальницы Гармонии. Здесь ты найдешь привольную, легкую жизнь; сам царь Креонт рад будет выдать за тебя свою дочь, красавицу Мегару. И станешь ты первым из фиванских вельмож, и уготовишь почетную старость твоей матери Алкмене, и будешь приносить установленные возлияния на могилу твоего отца, Амфитриона. Не слушайся посла Еврисфея, оставайся у нас!
Призадумался Геракл: и хотелось ему исполнить просьбу Иолая, и какой-то ему самому непонятный голос все-таки звал его в Микены. С неразрешенной думой в уме отправился он на покой.
И тут ему приснился вещий сон. Ему показалось, что он стоит у распутья, не зная, которую ему избрать из двух дорог, лежащих перед ним. И вот он увидел, что по той и по другой к нему приближаются женщины, обе выше человеческого роста, одна — стройная, в белых ризах, со скромной осанкой, с лицом, дышащим отвагой, деятельностью и достоинством; другая — полная, в пестром наряде, набеленная и нарумяненная, с подведенными глазами. Шла эта вторая медленно, озираясь на свою тень, чтобы убедиться, идет ли к ней ее наряд и походка; но, завидев соперницу, она быстро подбежала к юноше и сказала ему: — Пришла я, Геракл, чтобы разрешить твои сомнения. Если ты изберешь мой путь, тебе достанутся все радости земные, а заботы и горе останутся в стороне. Не придется тебе отягчать себя трудами и войной: поднимаясь с мягкого ложа, ты будешь думать лишь о том, какого удовольствия тебе отведать в этот день, каким вкусным блюдом или напитком утолить голод и жажду, чем усладить взор и слух, какими благовониями пропитать окружающий тебя воздух и, — прибавила она вкрадчиво, понижая голос, — с какой красоткой провести сладкие вечерние часы. Вся жизнь твоя пройдет как легкий чарующий сон, и ты ее покинешь с благодарностью, как гость покидает приятную трапезу.
