— За то, душа моя, за то!
Лицо Лизы страшно побледнело.
— Не хочу я жертв, возьмите назад ваше слово. Благо, высказались еще вовремя. Вы не хотите меня — ну, и мне вас не нужно, как-нибудь доживем и без вас. Но, разумеется, о том, что было между нами, никто не узнает?
Змеин, расстроганный, подал ей руку.
— От меня, по крайней мере, нет, если не проболтается наш кучер, видевший одну живую картину. Пожалуйста, не осуждайте меня, Лизавета Николаевна! Если б вы знали, как тяжело мне отказаться от вас. Но так, видно, лучше. Я теперь почти уверен, что из нас не вышло бы хороших супругов. Вы не сердитесь?
— Прошу покорно! — захохотала сардоническим смехом Лиза. — Разрушает всю твою будущность — и не сердись! Сердиться-то я хоть имею право!
— Разумеется, можете, — отвечал печально Змеин, — но после всех интимностей между нами, я чувствую себя как бы в долгу у вас. Вы расточали мне свои ласки…
— Ха ха, не хотите ли вы мне заплатить за них? Интересно бы знать, во сколько вы оцените их? Нет, Александр Александрович, на этот счет ваша совесть может быть совершенно спокойна: вы целовали, миловали меня, я вас — мы квиты. Да не послужат вам мои ласки во зло, я расточила их вам от чистого, бескорыстного сердца…
Лиза замолкла и отвернулась. Змеин заметил, как по щекам ее скатились две крупные слезы.
— Не вернуться ли нам? — прошептала она, утирая тайком глаза. — У меня болят зубы, слышите?
И, сняв косынку, она обвязала себе ею щеку. Так кончилась желанная поездка в Гриндельвальд…
XXIII
КАК ПРОЩАЛИСЬ СЕСТРЫ ЛИПЕЦКИЕ
Настало последнее утро. В "садовой комнате", про которую мы уже упомянули в начале нашего рассказа, сидела на подоконнике Наденька, перелистывая "Трех Мушкетеров", которых взяла с полки, украшающей одну стену комнаты. Но ни картинки, комментирующие романтические похождения дюмасовских героев, ни самый текст, по-видимому, не могли достаточно приковать внимание молодой гимназистки: поминутно прикладывалась она лбом к стеклу, чтобы окинуть беглым взором дорожку, ведущую от главного здания. Вдруг легкий трепет пробежал по членам девушки; она отделилась от окна и низко наклонилась над фолиантом. По дорожке послышались шаги, и в комнату вошли наши два друга.
— Здравствуйте, Надежда Николаевна.
— А, Лев Ильич! Здравствуйте. Я вас и не заметила. Упаковали свои пожитки?
— Все шито и крыто. Пришли проститься.
— А стихи написали?
— Как же! А карточка?
— Припасена. Когда же вы успели написать их?
— Ночью. Во втором часу окончил.
— Бедный! И не выспались хорошенько. Я спала отлично. Дайте-ка их сюда.
Ластов вынул лист почтовой бумаги, вчетверо сложенный.
— Но вы не должны никому показывать, — заметил он.
— Отчего? Я, напротив, буду хвастаться перед всеми: наверное, прехорошенькие.
— Нет, я написал их исключительно для вас, и не хочу, чтобы кто-нибудь другой читал их.
— Да нашим-то, maman и Лизе, можно показать?
— Им всего менее.
В это самое время откуда ни возьмись maman Наденьки. Ее появление удивило всех тем более, что в другие дни она никогда не вставала ранее полудня. Но уже накануне распушила она своих строптивых чад за самовольную отлучку в Гриндельвальд; теперь, вероятно, возникли в ней небезосновательные опасения, что внезапный отъезд двух друзей может дать повод к еще более эксцентрическим выходкам со стороны эмансипированных барышень.
— Ах, maman, — обратилась к входящей Наденька, — вот Лев Ильич написал мне стихотворение, но не дает мне его иначе как с тем, чтобы я никому не показывала. Ведь нельзя же мне брать?
— Certainement[115] нельзя, — с достоинством отвечала аристократка. — Девицы, m-r Ластов, никогда не должны иметь секретов от матерей; примите это к сведению.
— Вот видите, Лев Ильич, отдайте же стихи maman, она уже передаст мне.
Ластову стало крайне неловко: он никак не подозревал в Наденьке такой детской наивности — какую она выказала в этом случае.
— Я не люблю хвалиться своими произведениями и показываю их только тем, для кого они предназначены, — объяснил он.
— А в таком случае вовсе не нужно. Allons prendre du cafe, ma chere[116].
— A l'instant[117], — отвечала дочь и, когда мать вышла, обратилась к поэту. — Что же, Лев Ильич?
— А Лиза где, то есть Лизавета Николаевна? — спросил тут Змеин, стоявший до этого безучастно у ближнего окна.
— Лиза? Она, но обыкновению, встала в шесть часов и теперь, после сывороток, прохаживается для моциона. Кстати: не знаете ли вы, Александр Александрович, как натуралист, какого-нибудь средства от зубной боли?
Змеин усмехнулся.
— А зубы у сестрицы вашей все еще не прошли со вчерашнего?
— Какое! Просыпаюсь, знаете, ночью и слышу — рыдают. Неужто, думаю, Лиза! Вслушиваюсь — так, она. "Что, говорю, с тобой?" — "Зубы!" — шепчет она и опять в слезы. Я просто удивилась: не запомню, когда она прежде плакала. Должно быть, невыносимо было.
— Средство-то у меня есть, — сказал со странною улыбою Змеин, — да не знаю, поможет ли.
— Какое ж это?
— Симпатическое: я заговариваю зубы.
— Как? Вы, натуралист, верите в заговариванье?
— Всяко бывает. У меня такие заветные слова…
— Так что же вы не испробуете их силы над Лизой, если так уверены в них?
— Заговариванье, видите ли, своего рода магнетизирование, а магнетизер теряет всегда некоторую часть своих сил, когда магнетизирует…
— И вам жаль частицы ваших геркулесовых сил, хотя можете принести этим облегчение ближнему? Стыдитесь!
— Надо будет попытаться, — решился Змеин и отправился отыскивать страждущую.
Застал он ее у кургауза, прохаживающеюся, с обвязанною по-вчерашнему щекою, взад и вперед под густолиственным шатром аллейных дерев; глаза ее были заметно красны, на лице высказывалось глубочайшее уныние.
— Здравствуйте, — начал Змеин. — Я хотел до отъезда сказать вам еще пару слов.
Лиза холодно взглянула на него и отвернулась в сторону.
— Вы спросите наперед, хочу ли я слушать вас?
— Вы должны выслушать меня…
— К чему? Мы уже чужды друг другу.
— Не говорите этого, все еще может устроиться к лучшему. Я обдумал наш вчерашний разговор и нашел, что выходки ваши, хотя и были неженственны, но могли быть следствием крайней экзальтации, желания порисоваться, во что бы то ни стало показать себя женщиной современной. Сверх того, вы занимаетесь естественными науками, а следовательно, и на жизнь, на отношения двух полов смотрите совершенно просто, с точки зрения дикарей и — натуралистов. Так я пришел к заключению, что вы еще можете исправиться…
— Не исправлюсь, никогда и никогда! — перебила с сердцем Лиза. — Я бесчувственная, безжизненная статуя, чего ж вам от меня?
— Что вы не бесчувственны, видно уже из того обстоятельства, что вы так горько плакали обо мне.
— Ну да!
Она хотела удалиться и сделала несколько шагов. Он догнал ее.
— Что за ребячество! Я же сознаюсь, что поступил опрометчиво, отказавшись от вас наотрез. Определим опять годичный срок…
— И для этого вы отыскали меня?
— Да.
— Могли бы и не делать себе труда! Вы в самом деле вообразили, что я влюбилась в вас, что я поверила вашим софизмам о назначении женщины к семейной жизни? Ха, ха! Какой же вы простак! Я потешалась над вами, я хотела только знать, могу ли я влюбить в себя такого медведя, как вы. Ну, и убедилась, довольно с меня. Ха, ха, ха! А вы и обрадовались? Думали: вот заставил страдать женщину? Неопытны вы еще, мальчик вы, вот что. Имею честь кланяться.
Змеин не знал, что и подумать.
— Нет, не может быть, Лиза, вы представляетесь, вы хотите только отомстить.
— А вы думаете, в нас нет гордости?
— Не гордость это — упрямство.
— Гордость или упрямство — не в том дело. Ведь мы, люди, ни в чем не виноваты, виноваты во всем обстоятельства? Вы же сами говорили. Значит, и мое упрямство от меня не зависит? Но довольно воду в ступе толочь. Кланяйтесь и благодарите.
Змеин уже не удерживал ее.
— Пат! — пробормотал он и уныло поплелся своей дорогой.
Не таково было прощание гимназистки с поэтом.
— Так вы мне, значит, стихов и не дадите? — говорила она ему по выходе Змеина.
— Та и не дам.
— Ну, и вам не будет карточки. Довольно, однако ж, об этом. Вы еще не прощались с Интерлакеном?
— Как так не прощался? Разве надо особенным образом прощаться?
— А то как же. Научить вас?
— Сделайте милость.
— Ступайте за мной.
Она вышла в садик, он последовал за нею. По раннему часу утра там не было еще ни души. Благоухания сотен роз носились в теплом, тихом воздухе. На горизонте сверкала во всей своей прелести снежная Юнгфрау, лишь в некоторых местах обвеянная воздушными утренними облачками.
