[1] Эта глава также дословно переведена из ? 54 "Edinburgh Review". Лицо, которому вменяются в вину описанные в ней поступки, несомненно, имеет что сказать в свое оправдание. [2] См. правдивое описание событий, происходивших в апреле 1814 года, у г-на де Прадта.
ГЛАВА LXXIV
На другой день после того, как г-ну де Т[алейрану] удалось убедить союзных монархов в том, что вся Франция требует восстановления Бурбонов, он явился в Сенат, который с обычным своим малодушием назначил то временное правительство, какое было ему предложено. 2 апреля Сенат низложил Наполеона; 3-го Законодательный корпус присоединился к решению Сената. В ночь с 5 на 6 апреля монархи объявили, что они несогласны признать первое отречение императора, отказавшегося от престола в пользу своего сына. Император Александр велел передать Наполеону, что ему и ею семье готовы предоставить владения, куда они смогут удалиться, и что императорский титул будет за ним сохранен.
ГЛАВА LXXV
Оставим ненадолго Наполеона на острове Эльба. События вскоре заставят нас вернуться туда. Временное правительство из уважения, думается мне, к монархам, избравшим белую кокарду, запретило трехцветную кокарду и предписало ношение белой. "Отлично, - сказал Наполеон, в то время еще находившийся в Фонтенебло, - вот готовый знак для моих сторонников, если когда-либо они снова воспрянут духом". Армия испытывала сильнейшее раздражение. Это мероприятие могло бы служить эпиграфом для правления, вслед за тем установленного. Оно было тем более нелепо, что ведь имелся весьма благовидный предлог: Людовик XVIII, в те годы по праву старшего из братьев короля титуловавшийся Monsieur, носил трехцветную кокарду с 11 июля 1789 по 21 мая 1792 года[1]. Сенат выработал конституцию, представлявшую собою договор между народом и одним лицом. Ею был призван на престол Людовик-Станислав-Ксавье. Этот властитель, образец всех добродетелей, прибыл в Сент-Уан. К несчастью для нас, он не дерзнул довериться собственному своему разуму, столь глубокому[2]. Он счел нужным окружить себя людьми, которые знали Францию. Подобно всем, он высоко ценил дарования герцога Отрантского и князя Беневентского. Но по свойственному ему великодушию он забыл о том, что честность не являлась отличительной чертой характера этих людей. А они сказали себе: "Немыслимо, чтобы король обошелся без нас. Пусть попробует для начала править самостоятельно: через год мы будем первыми министрами". Был всего один шанс за то, что их расчет не оправдается, и этот шанс представился спустя два года: король нашел молодого человека, более даровитого, чем они, из которого он сделал выдающегося министра. В 1814 году развращенный до мозга костей человек, пользовавшийся доверием короля, наградил Францию самыми смехотворными министрами, каких только она видела за много лет. Так, например, министерство внутренних дел было вверено человеку, более обходительному, чем все несколько грубоватые министры Наполеона, вместе взятые, но твердо убежденному, что жить в особняке министра внутренних дел и давать там званые обеды - значит возглавлять это министерство. Во всех своих стадиях революция не видела ничего более скудоумного, чем этот кабинет министров[3]. Если бы у них было хоть сколько-нибудь энергии, они творили бы зло; по-видимому, воля у них не отсутствовала, но они были бессильны[4]. Король по великой своей мудрости терзался бездействием своих министров. Он настолько отдавал себе отчет в их умственном убожестве, что приказал одному из них доставить ему "Биографии современников" и никого не назначал ни на какую должность, не ознакомившись предварительно с соответствующей статьей этого справочника[5].
[1] Гобгауз , т. I, стр. 91. [2] Стиль нарочито наивный. [3] Кто это сказал? Гобгауз? Нет; не помню, кто именно. [4] Де Сталь, I, 127. Когда народы что-нибудь значат в общественных делах, все эти салонные умы не на высоте событий. Нужны люди с принципами. [5] Said by Doligny (слова Долиньи).
ГЛАВА LXXVI
Мы позволим себе говорить до известной степени свободно о некоторых ошибках этого кабинета министров. Согласно Хартии, равно как и волею наших сердец, король неприкосновенен - и это главным образом потому, что ответственность лежит на его министрах. Король еще не знал во Франции ни людей, ни положения дел. Его правление в 1818 году показывает, что его великая мудрость в состоянии совершить, когда пораженные слепотой советники не направляют ее на ложный путь. Людовик XVIII прибыл в Сент-Уан[1]. Ему надлежало беспрекословно принять конституцию, выработанную Сенатом. Поскольку Бонапарт, осуществляя тиранию, тем самым как бы отрекся от звания сына революции, Людовику представлялся благоприятный случай украсить себя этим титулом. Шаг, о котором идет речь, в то время разрешил бы все затруднения и не помешал бы третьему или четвертому его преемнику, как только опасность миновала бы, величать себя "королем божьей милостью" и говорить о "законной" династии. Что до самого короля, то его царствование протекло бы счастливо и спокойно, а Бонапарт был бы совершенно забыт. Аббат де Монтескью представил его величеству докладную записку, в которой, говоря о вводной статье конституции, он заявлял: "Несомненно, следует сказать: король Франции и Наварры, я даже полагаю, что следует именовать все это королевским эдиктом". 14 июня конституция была представлена обеим палатам, собравшимся во дворце Законодательного корпуса. Канцлер, самый смехотворный из министров, заявил представителям нации, что "прошло несколько лет с тех пор, как божественное провидение призвало их короля на престол его предков..., что, находясь в полном обладании своими наследными правами на королевство Франции, он не желает осуществлять власть, полученную им от бога и от предков, иначе как поставив, по собственной воле, известные пределы своему могуществу..., что, хотя вся полнота власти во Франции сосредоточена в особе короля, его величество желает последовать примеру Людовика Толстого, Филиппа Красивого, Людовика XI, Генриха II, Карла IX и Людовика XIV и внести изменения в порядок пользования этой властью". Нельзя не признать, что ссылка на Карла I и Людовика XIV была довольно забавна. Выразив далее пожелание изгладить из анналов Франции все то, что произошло в его отсутствие, король обещал свято соблюдать конституционную Хартию, которую он "добровольно, свободным осуществлением королевской власти, за себя и своих преемников дарует и жалует своим подданным"[2]. Необходимо указать, что советники короля, убедив его отвергнуть изданным в Сент-Уане манифестом выработанную Сенатом конституцию, сочинили для него проект другой конституции, которую он обещал даровать народу. После того как король прибыл в Париж, в министерском особняке на Вандомской площади была созвана комиссия, составленная из трех десятков салонных умников - самых покладистых законодателей, каких только сумели сыскать: они разбили это резюме на параграфы и изготовили Хартию, даже не подозревая, что именно они пишут. Никому из этих жалких людей не пришла мысль, что они подготовляют мировую сделку между партиями, разъединяющими Францию. Король неоднократно просил их формулировать обязательство выполнить все обещания, данные им в Сент-Уанской декларации. Этой самой кое-как состряпанной конституции предшествовала мудрая речь канцлера, выдержки из которой приведены выше. Добродетельный Грегуар, дерзнувший в ту пору, когда столица Франции была объята этим припадком недомыслия, выставить некоторые, признанные всей Европой общие положения касательно свободы, был обвинен литераторами в том, что он стремится возродить анархию; Ламбрехтса и Гара, возражавших против чрезмерной поспешности, презрительно обозвали метафизиками. Бенжамену Констану, который учит Францию правильно мыслить, был дан настоятельный совет хранить молчание, как нельзя более пристойное чужестранцу, малосведущему в наших нравах и обычаях. Наконец, эта Хартия, столь мудро изготовленная, была прочтена обеим палатам, и нельзя сказать даже, что она была ими принята. Палаты проголосовали бы все, чего бы от них ни потребовали, даже коран, ибо таковы уж люди во Франции. При подобного рода обстоятельствах сопротивление большинству расценивается кик смешное тщеславие. "Главное во Франции - это поступать так, как все другие". Изображение Панургова стада вполне могло бы стать нашим гербом. Неразумное опущение этой формальности лишило власть короля всякой подлинной законности[3]. Во Франции даже дети, посещающие коллеж, рассуждают следующим образом: "Всякий человек имеет полную и неограниченную власть над самим собой: он может передать часть этой власти другим. Двадцать восемь миллионов человек не могут голосовать, но эти двадцать восемь миллионов могут избрать тысячу депутатов, которые будут голосовать вместо них: следовательно, без решения, свободно принятого собранием народных представителей, во Франции не может существовать законная власть, а может существовать лишь власть наиболее сильного"[4].
