— Но оно же произошло? Чудо произошло?
— Что произошло, то произошло.
Человек взволновался еще больше, тяжело дышал, кивал головой. С безумным взором, с сумасшедшей улыбкой на лице он придвинулся еще ближе.
— Вы воскресили ее, — сказал он.
Генри оглянулся на Кастенбаума.
— Вы воскресили ее, ведь так?
— Так, — согласился Генри.
Человек наконец был как будто удовлетворен, словно услышал то, зачем пришел, и Генри надеялся, что теперь он повернется и уйдет. Но не тут-то было. Вместо этого он жестом пригласил кого-то, стоящего за углом, войти.
Там были еще двое. Один — крупный мужчина, которому Генри дал бы двадцать с небольшим, а другой — совсем еще мальчишка, худой и малорослый, с бледным лицом в оспинах. Они держали что-то, завернутое в старое рыжевато-коричневое одеяло, и едва Генри увидел сверток, он понял, что это такое. Понял и Кастенбаум.
Они положили тело на пол.
Старик опустился на колени и осторожно откинул одеяло. Глаза мертвой были открыты, каштановые волосы зачесаны назад, словно для того, чтобы представить ее в лучшем виде. Похоже, ее даже слегка подкрасили. Пальто на ней было застегнуто на все пуговицы. Приподнявшийся подол длинного голубого платья открывал лодыжки, и старик движением, полным нежности, поправил его.
— Прошлой ночью, — сказал он, мягко отводя с ее лба выбившуюся прядку. — Это случилось прошлой ночью. Мы ничего не могли поделать. Не могли получить лекарства — доктора у нас нет. Как не могли отправить в одно из этих чудесных мест, где, вы знаете, их лечат, — санатории, так они называются.
— Она…
— Чахотка, — сказал старик. — Туберкулез.
Генри опустился на колени, чтобы разглядеть ее. Он был ошеломлен. Насколько этот человек напоминал ему отца, настолько женщина напоминала ему мать и те дни, когда он смотрел в окно, как она умирает. Он словно вернулся в прошлое, когда был мальчишкой, а Ханна стояла рядом с ним, еще маленькая девочка.
— Пожалуйста, — сказал старик. — Я не могу заплатить вам, но мы будем вечно молиться за вас, а в Божьем мире ничто не может сравниться по силе с молитвой.
— Кроме вашего, — сказал мальчик. — Вашего могущества.
— Он прав, — подтвердил старик. — Кроме вашего могущества.
Кастенбаум стоял позади Генри и молчал, потрясенный.
— Верните ее, — взмолился старик. — Пожалуйста. Она мать мальчика. Посмотрите на него. Он слишком мал, чтобы остаться без матери. Она нужна ему. И всем нам. Она была всем для нас.
Семейство в благоговейном молчании ждало от Генри свершения чуда. Он же не шевелился. Не мог. Смотрел поочередно на каждого из них. Здоровенный парень беззвучно заплакал, слезы, как дождь, бежали по его лицу. Старик коснулся лица жены и смотрел в ее глаза, мальчик часто-часто моргал, готовясь заплакать, и ни на секунду не сводил глаз с Генри.
Генри отрицательно покачал головой. Попытался что-то сказать, но не мог выдавить из себя ни слова. Ему нечего было сказать, нечего было совершать. Бросив последний взгляд на тело, лежавшее на полу, он ушел к себе и тихо прикрыл дверь.
Семейство ждало, не без надежды даже сейчас. Они думали, что это, вероятно, хороший знак. Часть магии, наверняка. Он ушел за волшебной палочкой, или за живой водой, или за хрустальным шаром — что там он использует для воскрешения мертвых. Они были уверены в этом.
Они ждали в полном молчании, неподвижные, как сама умершая.
Они ждали долго.
— Где он? — спросил старик. — Что он делает?
— Вам стоит уйти, — сказал Кастенбаум.
— Уйти? Но маг…
— Он не вернется.
Но это казалось совершенной бессмыслицей.
— Не вернется? Вы уверены?
Кастенбаум кивнул.
Старик взглянул на сына. Мальчик стоял на коленях возле матери и проводил пальцами по ее волосам: это он причесал ее так красиво.
— Понимаю, — проговорил старик, но было ясно, что он ничего не понимает, не может понять, как все так обернулось. Ничто больше не имело смысла. — Тогда не знаю, что делать. Нам оставить ее тут?
— Оставить ее? — переспросил Кастенбаум. — На полу? Посреди комнаты?
— На случай… на случай, если он передумает.
Но Кастенбаум покачал головой и крепко зажмурился. Он не мог выносить все это ни секундой дольше. Хотелось одного: выпить. Хотелось, чтобы эти люди наконец ушли и он мог бы глотнуть спиртного. Но они по-прежнему не двигались. Все происходило не так, как они себе это представляли: Кастенбаум скоро понял, что они чувствовали.
— Тогда что же нам делать? — спросил старик.
Кастенбаум посмотрел на нее, она показалась ему маленькой, жена старика, словно усохшей. Может, ее душа стояла рядом, тоже надеясь на чудо. Но теперь ушла.
— Она умерла, — сказал Кастенбаум. — Похороните ее.
*
Кастенбаум вернулся в свой офис, разлегся на холодном металлическом столе и уставился в потолок, украшенный следами протечек. До этого он никогда не смотрел наверх. Не отрывая глаз от потолка, выдвинул левой рукой верхний ящик и машинально достал бутылку скотча. Отхлебнул, сморщился и заговорил сам с собой, что временами случалось с ним.
— Марианна Ла Флёр живет так близко к смерти, как это только возможно для живой души. Она не больна; это ее естественное состояние. Она способна переходить из одного мира в другой так же легко, как из одной комнаты в другую. Куда она уходит? В своего рода неведомую область, и там плывет, плывет во тьме, и он может видеть ее там, и берет ее за руку, и тогда она возвращается. Тогда они выходят из ящика.
Он помолчал секунду, вникая в смысл этих слов, эха истории, рассказанной Генри, пока взбудораженный рассудок не усвоил его.
— Чушь.
Это была чушь. Генри пытался просто ошарашить его. Это был трюк. Что такое магия, как не трюки, причем трюки, выглядящие так, будто все по-настоящему, слишком хитроумные, чтобы вообще быть трюками. А что такое маг? Мошенник, и ничего больше. Парящая женщина — это сплошные проволоки, искусно натянутые, с U-образной перекладиной на одном конце для поднятия тяжести. Говорящая голова — система зеркал, поставленных под определенными углами. Это не магия — это геометрия! Это был, конечно, новый трюк, но вся история магии представляет собой новое, становящееся старым, причем очень быстро. В конце концов каждый станет исполнять номер «Умирающая девушка». Секрет трюка разгадают, и вскоре он перестанет поражать воображение.
Генри посчитал его за простака, так же как остальную публику. Это больно. Как если бы тупым скальпелем вскрывали грудную клетку. Ему был нужен — необходим — этот бизнес. Крайне необходим. Но еще больше — тайна, которую он скрывал от всех, кроме себя, — ему нужен был друг.
Он уснул в своем офисе и проспал до утра, когда его разбудил телефон.
*
Звонили из офиса Джейсона Толбота, хозяина «Вираго», что в Филадельфии. До Кастенбаума донесся прокуренный голос секретарши: «Мистер Толбот, мистер Кастенбаум на проводе». «Вираго» был важным местом. Для нью-йоркской прессы, добиравшейся на запад до Филадельфии, это был конечный пункт, а для филадельфийской — стартовая площадка, откуда она добиралась до Огайо, а там — кто знает? — мог открыться путь в мир.
— Благодарю, Миранда. — Толбот прочистил горло — он с утра просыпался с сигарой в зубах — и без всяких предисловий, даже не поздоровавшись, сказал: — Я читал «Таймс», Кастенбаум.
— Да, сэр. Недурный отзыв, по-моему.
— Недурный. — Или это прозвучало как вопрос: «Недурный отзыв?» — сразу не понял Кастенбаум. — Мне было не совсем понятно, что там произошло. Я надеялся, вы меня просветите на сей счет. Насколько могу понять, у вашего Генри Уокера есть ассистентка. Она умирает. Потом он возвращает ее к жизни. Конец представления. Так примерно?
— Да, сэр. Но только примерно. Представление потрясающее. Врачи из публики — настоящие врачи — поднимаются на сцену, осматривают ее и тут же объявляют, что она мертва. Потом она чудесным образом оживает. Ничего подобного публика еще не видела.
— Зрелище не для слабонервных, а? — захохотал Толбот.
Кастенбаум подавил зевок. Так рано просыпаться было не в его привычках.
— Извините?
Толбот взорвался. Кастенбауму пришлось отвести трубку от уха.
— Да кто захочет видеть такое представление?! — вопил он.
— Кто? — сказал Кастенбаум. — Кто? Здесь отбоя нет от желающих. Людям понравилось. Люди обожают магию. Только подавай.
— Я сам из таких, Кастенбаум. Обожаю магию. Исчезающие голуби. Парящие женщины. Метание ножей с завязанными глазами в это, как его…
— Колесо смерти, — подсказал Кастенбаум.
— Да, колесо смерти. Точно. Но настоящая смерть?! Кастенбаум, как пишет «Таймс», она не почти умирает. А умирает. По-настоящему. И вы хотите двадцать тысяч за такое удовольствие? Может, для Нью-Йорка такое и подошло бы, мистер Кастенбаум, но не для Филадельфии. Здешний народ не готов смотреть подобное. Я сам не готов.
