— Любовь должна быть реальна. Потому что в ином случае ранит слишком сильно.
Зрители в первых рядах первыми увидели это — кровь, капавшую с ладоней Генри. Женщины заслонили руками глаза. Публика в дальних рядах подалась вперед, чтобы удостовериться — нет, зрение их не обманывало.
Кастенбаум затаил дыхание.
— Шипы, — объяснил Генри.
А красные капли падали на сцену. Каждая капля, упав, превращалась в крохотное облачко тумана. Потом они все соединились, образовав рисунок сердца. Генри дунул на него, и туманное облачко поплыло через сцену к Марианне и, подплыв к ней, растаяло. А розы в его руке обратились в пыль.
Кастенбаум следил за Марианной. Она едва обращала внимание на плывущее к ней сердце, а когда оно растаяло, лишь пожала плечами, если вообще можно так сказать об этом ее почти незаметном движении. Какую, черт возьми, ассистентку она взялась изображать из себя? Она не делала абсолютно ничего. Это, конечно, была идея, сообразил Кастенбаум. Но зачем? Генри не обманул: он нарушал все существующие и когда-либо существовавшие первые правила шоу-бизнеса, любое первое правило, какое он мог придумать или даже установить. И где реквизит, на который он потратил столько денег? Где зеркальный столик и машина призраков? Где колесо смерти?! Он потратил несколько недель на то, чтобы разыскать одно такое, и две сотни долларов, чтобы доставить его пароходом. Полный надежд, он провел ночь перед прибытием корабля Генри, выпивая в одиночестве, крутя колесо смерти и меча длинные серебряные ножи, входившие в комплект. У него отлично получалось, на его собственный взгляд. Он не мог ждать, пока Генри, настоящий артист, покажет, на что способен. В одной из историй, которая попала в «Гералд трибюн», рассказывалось, как однажды ночью Генри расправился с тремя немцами одним броском ножа. Сейчас Эдди воспринимал отсутствие колеса как оскорбление. Это злило и огорчало его. Он все ниже сползал на стуле.
Генри смотрел через всю сцену на Марианну, которая продолжала игнорировать его и, казалось, вообще не сознавала, что находится на сцене и что сотни людей смотрят на нее, ожидая, чтобы она сделала хоть что-нибудь. Публика привыкла к тому, что ассистентка — это очаровательная девушка, миловидная, пикантная, с соблазнительными бюстом и ножками. Про Марианну же трудно было сказать, есть ли у нее вообще тело под ее призрачно-белым одеянием. А если и есть, то кому захочется его увидеть?! Генри так поставил свет, что она казалась даже более хрупкой и серой, чем обычно, круги под глазами — темней, будто, подобно Чеширскому коту, она вот-вот растает в воздухе. Но вместо улыбки после нее останутся эти круги.
— Нет, — сказал Генри. — Любовь не магия — по крайней мере, пока она безответна. Сегодня вечером вы увидите печальную историю. Не испытывали ли все мы в какой-то момент своей жизни нечто подобное? Не оказывались в какой-то момент жизни тем, кто отверг, или тем, кого отвергли? Это может свести с ума. Этого достаточно, чтобы заставить нас совершать поступки, каких мы никогда не ожидали от себя. Лишь бы завладеть предметом нашей страсти — любым способом.
Генри повел рукой, и дверцы ящика, стоящего рядом с Марианной, распахнулись словно сами по себе. Марианна не пошевелилась. Кастенбаум не был уверен, как Генри это проделал. Он приподнялся на стуле, чтобы лучше видеть. Это был большой простой дубовый ящик. На полфута выше Генри. С того места, где сидел Кастенбаум, он казался приблизительно трех футов в глубину и пяти в ширину. Публика, похоже, была наконец заинтригована. Генри вновь повел рукой, и Марианна поплыла — она всегда словно плыла, а не шла, — в ящик, дверцы быстро захлопнулись, и в первый раз Генри направился через сцену к ней, но не для того, чтобы открыть дверцы, а чтобы запереть их. Он повесил громадный серебряный замок и вздохнул.
— Теперь она моя, — сказал он.
Раздались жидкие хлопки, но большая часть публики была сбита с толку и молчала. К тому же, если бы Генри открыл ящик и Марианны там не оказалось, — неужели он думает, что они родились вчера? Он даже не показал им внутренность ящика, ни задней его стороны, ни нижней. Большинство иллюзионистов сделали хотя бы это. Поступи он как они, у зрителей было бы больше причин гадать, куда она исчезла, если ее действительно не окажется в ящике, когда он снова откроет дверцы, если действительно вообще произойдет что-то интересное. Ее исчезновение могло бы быть объяснено множеством причин, и в итоге вся публика пришла к заключению — молчаливому, — что столь явно банальный трюк не стоит и гроша.
Но произошло то, чего никто не ждал.
— Она моя, — сказал Генри, — но невозможно завладеть женщиной так, словно она вещь, предмет, вроде картины или кресла. Когда так поступаешь, когда совершаешь подобную ошибку, когда держишь женщину в плену против ее воли, у женщины не остается иного выбора, как… умереть.
При этих словах замок упал, дверцы распахнулись, и безжизненное тело Марианны повалилось из ящика на сцену. Поразило то, как это выглядело. Она как будто была без сознания, потому что совсем не пыталась за что-нибудь удержаться. В первых рядах охнули, но это было еще ничего: раздались вопли, крики ужаса. Одна дама в самом первом ряду вскочила и бросилась вон из зала. Потом она рассказывала, что увидела глаза Марианны, лежавшей на сцене: они были открыты, но пусты. Без единого признака жизни.
Генри опустился на колени и обнял ее тело. По его лицу текли слезы.
— Думаю… думаю, она мертва, — объявил он. — Я убил ее тем, что удерживал против ее воли. Есть в зале врач? Кто-нибудь, кто может подтвердить это для меня, для всех нас? Подтвердить, что это не мелкое притворство, а правда, что моя Марианна действительно мертва?
В зале произошло легкое замешательство, затем поднялись трое мужчин и бросились к сцене. Все это уже не походило на сеанс магии: жизнь женщины была в опасности или, хуже того, оборвалась. Кастенбаум сперва было усомнился, не подсадные ли эти врачи, и, будь врач один, можно было бы не сомневаться, — но трое? Один был седовласым, с длинными закрученными вверх усами, и Кастенбаум узнал в нем довольно известного в городе врача, другие двое были помоложе, чисто выбритые, прекрасно одетые, выглядевшие внушительно в своих очках и с прилизанными волосами. Первый, а потом другой взяли Марианну за запястье, прощупывая пульс, третий поднес к ее губам зеркальце, проверяя, дышит ли она.
Она не дышала.
Все трое поднялись, ошеломленные. Усатый посмотрел на Генри, потом повернулся к залу и низким звучным голосом, слышным даже в самом последнем ряду, объявил:
— Эта женщина мертва.
Черт побери! Мертва! Разве можно было предположить, что все обернется таким кошмаром? Нет. Когда умирает ассистентка, поневоле приходится признавать, что худшего шоу не бывало. Оно войдет в историю. В будущем люди станут вспоминать это представление в «Эмпориуме», что иллюзионисты, что обычная публика. Трагическая Смерть Марианны Ла Флёр, и Как с Ее Смертью Завершилась Карьера Многообещающего Мага. Или как-нибудь в этом роде. Сам Кастенбаум будет фигурировать всего лишь как сноска к этой истории, хотя он все равно что тоже умрет для карьеры. Он останется ни с чем. Глядя на врачей, медленно покидавших сцену, он спрашивал себя, не несет ли он ответственность как импресарио за случившуюся трагедию и не стоит ли немедленно бежать из города. Он огляделся вокруг: женщины плакали, рыдали, уткнувшись в рукава платья, по лицам уродливо размазалась тушь. Но он ничего не чувствовал. Во всяком случае, жалости к Марианне Ла Флёр не было. Честно говоря, ее смерть вполне его устраивала. Если бы только она не случилась на сцене.
Итак, представление завершилось досрочно. Большая часть публики встала и надевала шляпы и пальто, а некоторые уже потянулись к выходу и удивились, когда Генри произнес: «Нет». Он произнес это тихо, но все услышали спокойную грусть, прозвучавшую в его голосе. Он повторил, на сей раз громче: «Нет!»
Люди повернули головы.
Генри стоял над ее телом. Один из врачей приблизился к нему и взял за руку, успокаивая. Но Генри оттолкнул его.
— Я не могу допустить этого, — сказал Генри. — Если моя любовь может убить ее, то она может и вернуть ее к жизни.
— Мистер Уокер, — вмешался врач, — мы уже вызвали карету «скорой помощи». Думаю, будет лучше, если мы…
Генри поднял на руки ее хрупкое обмякшее тело. Ее длинные черные волосы укрыли его как шаль, когда ее голова безвольно откинулась. Публика зачарованно смотрела на него, ничего не понимая.
— Вам нельзя этого видеть, — объяснил он им. — Любовь — подлинная любовь — интимная вещь, происходящая между двумя людьми, и только между ними одними.
И с Марианной на руках он шагнул в ящик.
Дверцы закрылись.
Они исчезли.
*
Сколько минут прошло, прежде чем Генри и Марианна Ла Флёр вновь появились перед публикой, было на другой день предметом бурных споров в газетах и на улицах Нью-Йорка. Кто говорил, что пять, другие — десять, однако были и такие, что утверждали, что прошло лишь мгновение и им только показалось, что больше, поскольку им не терпелось увидеть, что будет дальше, как детям, ждущим рождественских праздников.
