Богоявленский продолжал ораторствовать:
— Вы согласны — это надо замечать? Это надо ценить и сохранять. Дудки, что архитектура есть только на Новгородчине или в Ярославщине. Гармония была присуща в прошлом нашему народу повсеместно… — наседал он на Серебрякова.
— Вас послушать — и все городские галантерейные магазины надо объявить памятниками зодчества. Были у нас в начале века миллионеры Ергушевы, любили модерн. На улицах грязь по колено, но модерн по парижской моде…
— А что, ваша галерея — это классический модерн! Одна лестница на второй этаж чего стоит. Не цените вы, профессионалы, творчество предшественников, не цените!.. Сколько вы посносили, коллега, за свою жизнь: костела нет, духовное училище исчезло, мечеть восточная обрублена наполовину. Не поймут вас потомки, маэстро…
— Сомневаюсь я, Павел Петрович, что купцы понимали в искусстве. Город барышников и коннозаводчиков требовал показухи и покаяния, вот на показуху и лепили то амурчиков под потолок, то капительку с акантом, а каяться любили посреди роскоши. Какая уж тут красота. А что снесли милые вашему сердцу строения — тут я не причастен. «Гнев народа — глас божий», — так сказано у апостола Петра, а?
Артем молчал, внутренне не соглашаясь с Серебряковым, которого всегда любил и ценил. За время работы над рисунками он по-иному понял красоту скромных городских домов с незатейливой резью наличников, с затененными от тополей дворами, мощенными плоским камнем. Ему раскрылись глаза на особенность облика почти каждого строения прошлого, чего он не мог сказать, к огорчению, о современном, супериндустриальном строительстве, загромоздившем унылыми коробками пятиэтажек пространства снесенных кварталов. Но Артем полагал, что сердце его обманывает, что где-то есть иная, ведомая, быть может, Серебрякову правда красоты современного строения, ибо не может быть, чтобы сложная инженерная наука, в которую он погрузился так доверчиво и искренне, была создана только ради цифр, ради голого расчета и многочисленных формул. И ему еще острее захотелось войти в приотворенную дверь инженерного дела, чтобы понять и примирить в самом себе противоречия прошлого и настоящего.
Леночка внимательно слушала полемистов, ревниво воспринимая то, что относилось непосредственно к Артему. В общем-то, она хотела, чтобы ее избранника хвалили, но в то же время не забывала запоминать колкие критические фразы в адрес его художничества, ибо сама полагала, что Артему нужна вовсе не живопись, а математика. Она уже видела в нем научного работника, не импульсивно-доверчивого, а наоборот — самостоятельно сдержанного, степенного, как в ее воображении должны были быть настоящие ученые, и потому с неприязнью воспринимала преувеличенно дружеский восторг Богоявленского. Сам старик — как типаж — ей показался забавным, в нем было нечто противоположное тому укладу порядочного расчетливого дома, в котором девушка выросла. Он был как фейерверк — яркий, разноцветный, но недолговечный. Как он прожил свою жизнь? В скорых иллюзорных увлечениях? В житейской неприспособленности? В легкомысленном рассеивании по мелочам собственного таланта? Леночку особенно смущала эта сморщенная хлопотливая Устинья, которая, неслышно ступая в войлочных мягких котах, уже ставила на столик поджаристые горки хвороста, меняла чашки из-под кофе на стаканы и добродушно-ласково смотрела на нее — Лену, сидящую в дорогом модном платье, надушенную, с подведенными бирюзой глазницами. Странная ирония померещилась Леночке во взгляде старухи-сибирячки, и девушка поплотнее прижала свои округлые полные колени, пытаясь натянуть на них тугую импортную шерсть…
А Серебрякову становилось все более тягостно, словно он присутствовал при каком-то отрепетированном действии, на торге, где на глазах уводили от него собственного доверчивого ученика. Прожив большую жизнь и пройдя всю войну, он давно не верил показным, красивым фразам — будь они о прогрессе в розовом будущем или ностальгически участливым о загубленности прошлой красоты. Он знал, как трудно дается человеку сегодняшняя красота, и какого самоотречения — большего, чем любое монашество, требует она от человека. Ему было особенно горько сейчас, ибо втайне он давно мечтал, что Артем, став инженером и обладая чувством красоты, будет его соратником по украшению родного города.
Но юноше хотелось красивых слов и эффектных учителей. Кто бы рискнул упрекнуть его в этом…
III
В беломраморном, с пурпуровыми рядами кресел зале МГУ заканчивался трехдневный конгресс металлургов. Убеленные почтенными серебристыми сединами ученые в строгих костюмах, в белоснежных сорочках с твердыми воротниками неторопливо уточняли предложенную президиумом резолюцию конгресса, определяющую на десятилетия пути развития качественной металлургии мира. В зале стоял ровный умеренный гул, в котором слышалось шелестение бумаги, щелканье переключателей переводчиков и разноязычные восклицания.
Профессор Грачев, откинув полированную доску, служащую крохотным удобным столиком, быстро записывал дополнения, даваемые японскими коллегами из всемирно известной фирмы «Тодзио», которые звучали сейчас в наушниках на английском языке. Он переводил их сразу, скосив чуть вопросительный взор на своего аспиранта Зданевича, контролировавшего правильность текста по английскому офсетному буклету с яркими рекламными снимками, розданному участникам конгресса только что в перерыве. Грачев, скользя золотым пером по бумаге блокнота, с удовлетворением и азартом убеждался, что предсказанные им несколько лет назад прогнозы сбываются. Японцы уже пустили стотонные конверторы на кислородном дутье с осевым вращением, ловко обойдя действующие американские и советские патенты за счет незначительных изменений схемы разливки. Невиданный рывок, совершенный ими за последние три года, опрокидывал все представления об этой крошечной островной стране, как второразрядной державе в мире стали. Не имея собственной руды, угля, флюсов, они давали дешевую сталь высоких прочностных показателей, о чем взахлеб расписывал их добротно сделанный буклет с улыбающимися рекламными розовощекими старцами возле желто-лимонных ковшей. Одного из творцов, запечатленного на снимке, в пластмассовой оранжевой каскетке и в скромном синем рабочем кителе, Грачев знал. Это был Токаси Оно-сан, профессор и ученый консультант фирмы «Тодзио», умело сочетавший в себе качества дельца и ученого. Совладелец трех десятков металлургических заводов сейчас приятельски улыбался ему из соседнего ряда, показывая пальцами, что им — партнерам по науке есть о чем поговорить после финала конгресса.
Грачеву, чьи лицензии в прошлом году были куплены, наконец, после долгих торгов и взаимных уступок рядом шведских, японских и итальянских фирм, тоже хотелось вплотную познакомиться с подвижным, улыбающимся японцем, пришпилившим на лацкане пиджака, среди прочих, скромный, чуть аляповатый значок его родного города С.
«О, колоссально! Раскислители профессора Грачева — это наш двойной секрет, — похлопал его по плечу при первой встрече Токаси Оно-сан, — дубль-секрет…» И японец, блестя роговыми очками и матовой, обтягивающей скулы кожей, откровенно улыбался, вызывая у Грачева смешанное чувство опасения и польщенного самолюбия.
Грачев старался успеть всюду.
Секретарь конгресса, испитой англичанин с невыразительным лицом, долго зачитывал тексты поправок, потом уступил место председателю — академику Страбахину, который от имени советской делегации поблагодарил гостей за участие и коротко пригласил желающих поехать на экскурсии, по заводам, фабрикам, примечательным местам столицы. В конце он сказал, что полные тексты выступлений на конгрессе будут высланы участникам не позднее чем через две-три недели.
— Вот это темпы! — не выдержав, шепнул шефу Зданевич (имея в виду, что в институте печатные сборники «варились» по два-три года — это же надо перевести, отредактировать, дать иллюстрации!).
— Столица все может, Юра, — захлопывая блокнот, отпарировал Грачев. — Ты лучше скажи — в министерстве был? Как с нашей программой?
Юрий Викторович Зданевич — блондин с впалой грудью, красноватыми веками, оттопыренными ушами на стриженной ежиком голове, был похож на студента-третьекурсника, однако в этом тщедушном вкрадчивом человечке скрывалась редкая способность входить в контакт с людьми разных возрастов и положений. Простоватый облик наивного курносого аспиранта заставлял людей доверительно откровенничать, учить его «уму-разуму», понося огрехи академической чистой науки, ее оторванность от жизни, причем Зданевич охотно соглашался, подсказывал досадные примеры, сетуя на собственный, незначительный якобы опыт в этой отрасли. Производственники свысока благоволили к такому «книжному червю». Иногда он «по оплошности» снабжал их вычитанной идейкой или простодушным советом, который, как оказывалось, давал немедленные результаты. Зычным цеховикам претила обычная самоуверенность деятелей от науки, а Зданевич тихо обвораживал их, с полгода, год будучи им добровольным советчиком по части придумок. Потом, под налаженный контакт, появлялся Грачев или его сотрудники, и оказывалось, что внедрение было частью общей институтской тематики, и заводу следовало бы раскошелиться, но лучше… и тут все соглашались — лучше идти на крепкий, длительный контакт с наукой, столь славно оправдавший себя даже в малом. Благодаря этим контактам Зданевича и усилиями Задоринского треста, в институте была пущена полупромышленная установка для раскисления стали в конверторе, что давало Грачеву прямое право баллотироваться в будущем в Академию наук.
