Левенталя разобрал смех.
— Нельзя ли потише, — сказал он. — Если мир для вас перенаселен, ничем не могу вам помочь, но зачем так орать.
Олби тоже засмеялся, натужно, вытаращив глаза, весь раздувшись. Потом выкрикнул хрипло:
— Горячие звезды, холодные души, вот вам ваш мир!
— Хватит вопить. Довольно. Шли бы вы спать. Идите проспитесь.
— Ах, добрый старина Левенталь! Добросердечный Левенталь, истинный иудей…
— Хватит, кончайте! — Левенталь не выдержал.
Олби послушался, хоть и продолжал скалиться. Время от времени не мог удержать вздох, совсем обмяк в кресле.
— Вы правда что-то собираетесь для меня сделать? — сказал погодя.
— Прежде всего вы должны кончать ваши штуки.
— A-а, да в гробу я видал вашего этого Бирда. И не собираюсь я вам там надоедать, если вы насчет этого.
— Вам надо самому постараться что-то с собой сделать.
— А вы-то будете стараться? Ну, блатом своим для меня воспользуетесь?
— Хоть лопни, я не много могу сделать. И пока вы себя будете так вести…
— Да, вы правы. Надо взяться за себя. Надо измениться. Я и собираюсь. Нет, правда.
— Вы же сами видите, да?
— Ну конечно. Думаете, я совсем ничего не соображаю? Я должен взять себя в руки, пока не все упущено… снова стать таким, каким я был, когда Флора была жива. Я же понимаю, во что я превратился. В ничтожество. — Пьяные слезы текли у него по щекам. — Было же во мне что-то хорошее. — Он запинался, бормотал, отчасти омерзительный в этом пылу самоуничижения, но отчасти… ах, невозможно его было не пожалеть. — Вам Уиллистон подтвердит. И Флора бы подтвердила, была бы она тут, могла бы говорить, меня простить. По-моему, она простила бы. Она меня любила. Сами видите, до чего я опустился, — такое вам говорю. Будь она жива, разве я бы мучился так из-за того, что к черту пропала жизнь.
— Ах, оставьте…
— Мне бы все равно было стыдно, но так не пришлось бы казниться.
— Вам-то? Ах вы ханжа, да никогда вы казниться не будете, хоть тысячу лет проживете. Знаю я таких.
— Нет, я виноват. Я знаю. Душенька моя! — Прижал к потному лбу ладонь, грубо раззявил рот и — ударился в слезы.
Левенталь смотрел на него с какой-то панической жалостью. Встал и думал, что же теперь делать.
Надо кофе ему сварить, вот что, решил он. Поскорей пошел, налил воду в кофейник, чиркнул спичкой, поднес к горелке. Пламя распустило лепестки. Он постучал ложкой по банке, отмерил кофе.
Когда вернулся в гостиную, Олби спал. Он кричал: «Проснитесь! Я вам кофе варю». Хлопал в ладоши, тряс его. Наконец приподнял ему одно веко, заглянул в глаз. «Отключился», — бормотнул про себя. И подумал с горькой брезгливостью: ну как его тут оставишь? Еще бухнется с кресла, всю ночь проваляется на полу. Довольно пугающая перспектива — так провести ночь: Олби на полу, вдруг проснется. Вдобавок все отвратней разило от него перегаром. Левенталь стянул Олби с кресла, поволок из комнаты. Возле кухонной двери взвалил себе на спину, придерживая за запястья, отнес в столовую и там бросил на тахту.
16
Надвигался День труда[19]; укороченная следующая неделя. Время сдачи номера сдвинулось, все должно быть готово к пятнице. Бирд собрал редакторов, чтоб сообщить им это известие. Впав в велеречие, он раскатывался туда-сюда по ковру, цепляя красный ворс роликами кресла. Чуть не на каждой фразе вздымал руку, ронял бессильно. Он их собрал по случаю выходных. Долго не станет задерживать. У них своя работа, и краткость — сестра таланта. Однако этот год был удачный для фирмы, и он хочет, чтоб сотрудники знали, как он ценит их преданность и упорный труд. Мы говорим — труд, подразумеваем — порядочность. Они нераздельны. Так что он не столько благодарит своих сотрудников, сколько с этим их поздравляет. Лучше износиться, чем сгнить[20], как частенько мы повторяем. Он сам неуемный труженик. Живет черт-те в какой дали от работы, но выходит всегда загодя, настолько, чтоб, если подведет подземка, вовремя успеть и пешком. Если за работу стоит держаться, стоит и к ней относиться ответственно. Без чувства ответственности жизнь становится ничтожной, плоской и тупой, как сказано у Шекспира. Левенталь — белая рубашка, лицо, скрывающее тоску, усталость, досаду, — понял, что стрела пущена в него. И не отрывал глаз от отражения легкой полосатой шторы, парусящего в стекле стола, уже расчищенного по случаю праздника.
Grosser philosoph. Идя по конторе, Левенталь про себя повторял отцовскую фразочку со всей отцовской едкостью. Нашел когда время отнимать. Он вернулся к работе, когда лампа над бумагами еще не совсем занялась своим голубым сияньем. Он-то себе обещал взять передышку, с тем чтобы все обдумать. Но не так уж его огорчало, что работы по горло.
Мистер Милликан, бледный, с раздувающимися ноздрями, прошествовал по конторе, неся в обеих руках гранки. Мистер Фэй задержал Левенталя, чтоб напомнить о желавшем рекламы предпринимателе.
— На той неделе — первым делом. Я прослежу, — сказал Левенталь. — Во вторник.
— Да, я слышал, у вас в семье утрата. Мои соболезнования. — Губы у мистера Фэя вытянулись в ниточку, кожа на лбу пошла морщинами. — И кто?..
— У моего брата, ребенок.
— О, ребенок.
— Мальчик.
— Как ужасно. Да-да, Бирд мне говорил. — Строгие губы придали ему вид холодности, переходящей в страдание. Левенталь понимал, откуда это идет. — И больше нет детей?
— У них еще сын.
— Чуть полегче.
— Да, — сказал Левенталь.
Он вдруг забыл о работе, глядя на мистера Фэя. Тут по крайней мере хоть приличие соблюдено. Бирд тоже мог бы минуточку выделить, сказать что-то. Милликан прошастал мимо, даже кивнуть не нашлось времени. Невысокого полета птицы, ничтожные, мелкие людишки. А-а, да какая ему разница. Ну, подошел в конце концов с вопросом этот самый Милликан, и даже не слушал ответа, только делал вид. Как моллюск в мокром песке; ты для него как шум морской. Левенталь оглядывал стол — бумаги, стакан, набитый цветными карандашами, дородная чернильница, подносик с корреспонденцией. Имелось несколько записок. Одна, датированная вчерашним числом, была от Уиллистона. Держа листок у груди, на ладони, он его оглядывал. Думал: «Позвоню, как чуть полегчает; едва ли это срочно, а то бы он меня выловил дома или вчера на работе».
В двенадцать позвонила телефонистка и сообщила, что кто-то его дожидается в приемной.
— Как фамилия?
— Не говорит.
— Так вы спросите его, да?
Телефон смолк. Через несколько минут он попробовал с ней связаться — никакого ответа. Вышел в закуток, глянул на ее стол. Отлучилась. Сдернул с крючка соломенную шляпу, надел. Первая мысль была — это Макс. Но Макс бы назвался. Видимо, это Олби. Много стоят его обещания не лезть к нему на работе. Приемная была пуста. Левенталь толкал матовое стекло перегородки, чтоб посмотреть, не вернулась ли она к коммутатору с другой стороны, но услышал ее сзади. Она прошла через контору.
— Так вы определили его?
— Он в коридоре, а фамилию свою не говорит и входить не желает.
Она смущенно хихикала, маленькие глазки так и спрашивали у Левенталя, в чем дело. Он вышел в коридор.
Олби, возле шахты лифта, следил за натянутыми тяжестью тросами. Пиджак намотан на руку; лицо желтое, заросшее, распахнута грязная рубашка; развинченная поза, одна рука прижата к груди. И развязаны шнурки на ботинках. Будто напялил одежу, едва вылез из постели, и, не теряя ни секунды, бросился на свиданье к Левенталю. Неудивительно, что девица хихикала. Но Левенталя не очень трогали, в сущности, ни ее смешки, ни сам Олби. Красно зажглась нижняя часть шара над дверью, мягко остановился лифт. Они с Олби втиснулись в толпу девиц из коммерческого училища сверху.
— А хорошенькие, — шепнул Олби. Их прибило друг к другу вплотную. Левенталь рукой не мог двинуть. — Хорошенькие, свеженькие. Скоро мы с вами так одряхлеем, что реагировать перестанем. — Левенталь молчал. И этот человек вчера рыдал по своей жене, думал он, пока они плавно спускались.
Олби потащился за ним через вестибюль, вышел следом на улицу.
— Вы, по-моему, обещали, что не будете сюда соваться? — сказал Левенталь.
— Я вас дожидался снаружи, прошу отметить.
— Но я не хочу, чтоб вы сюда шлялись, вам было сказано.
Олби его осиял ироническим, упрекающим взглядом. Взгляд был ясный до странности, учитывая, как он вчера перебрал. Голос, правда, сел.
— Я пообещал, что не доставлю вам тут мороки. При отношениях, сложившихся между нами, вы могли бы мне чуточку доверять.
— Да? — сказал Левенталь. — И какие же у нас отношения?
— Кроме того, я глянул, что там внутри происходит. Это не для меня.
— Ну хорошо. Что вам надо? Только поживей. Мне только поесть и тут же вернуться.
Олби мешкал. Неужели, думал Левенталь, он не подготовился, неужели это все экспромт? Или все входит в игру — смущенье, несобранность?
