Левенталь ловил вызывающие нотки в этом ответе; их не было. Он с подозрением в него вглядывался.
— Сегодня капли в рот не брал, — сказал Олби.
— Зайдемте. Мне кое-что надо выяснить.
— Что такое?
— Не здесь; дома.
Олби отпрянул, спросил:
— Да в чем дело-то?
Левенталь вцепился ему в полу, потянул. Олби упирался, он обеими руками его обхватил и, глядя угрюмо, решительно, снова разъяряясь, втащил в квартиру, ногой закрыл за собой дверь. И стал дергать и мотать Олби. Тот снова пробовал высвободиться, Левенталь орал:
— За кого вы меня принимаете, черт вас дери?
— Да о чем речь?
— А это вы мне ответите. Не выкрутитесь.
Тот высвободил свою полу из левенталевой хватки, отскочил.
— Что за идея? — сказал удивленно, с дрожащим смешком. — Пыль решили из меня выбивать?
— До каких пор, вы думаете, я буду все это глотать? — Левенталь задыхался. — Думаете, так вам и сойдет?
— Спокойно, спокойно. — Смешка уже не было, взгляд был серьезный. — В конце концов, я рассчитываю на справедливость. Я у вас в доме, вы имеете кой-какие преимущества… Во всяком случае, извольте объяснить, в чем дело.
— А вот в чем. — Левенталь выхватил открытки. — Рыться у меня в бюро, как последний жулик и шантажист! Вот в чем дело.
— A-а, только-то? — Он вяло к ним протянул руку.
Срывающимся голосом Левенталь заорал:
— «Только-то?» Это вам так, тьфу? То вы за мной таскаетесь, вынюхиваете. Я пускаю вас в дом, а вы лапаете своими грязными руками мои вещи, суете нос в мои дела, в мои письма.
— Ну-ну-ну, а вот и неправда. Не трогал я ваших писем, и плевать мне на ваши дела с высокой горы.
— А где я это нашел? — Левенталь швырнул на пол открытки. — В халате, который вы таскали.
— Они там и были. Даже не хочется от таких обвинений оправдываться. Чушь какая-то. А потом не отмоешься.
— А это не ваше? — Левенталь взял вырезку из пачки реклам.
— Ну, откуда я знаю, что было в карманах. Но что-то было, уже когда я надел. Может, вы против, что я носил ваш халат. Простите, я…
Левенталь не позволил себя отвлечь.
— Вы хотите сказать, что не рылись в моем бюро?
Олби качнул головой в знак искреннего, честного отрицания.
— Ну а это? Это вы откуда взяли? — Левенталь ткнул в открытку Шифкарта.
— На полу нашел. Ну, тут я признаю… если я в чем и виноват, так в том, что подобрал эту открытку. Она возле вашей постели валялась. Я не имел права ее держать при себе. Может, она вам нужна. Надо было спросить. Просто я не подумал. Она меня заинтересовала. Тут разные связи возникли, знаете ли, с тем, о чем я все думаю, да все забываю.
— Вранье.
Олби молчал. Стоял и смотрел.
— Я не клал эти открытки в халат, — сказал Левенталь. — И карточка Шифкарта лежала в бюро.
Олби ответил невозмутимо:
— Раз не вы их туда положили, значит, кто-то еще. Но только не я.
— Но вы их читали! — заорал он отчаянно, и ему захотелось провалиться сквозь землю.
— Читал. — И Олби опустил глаза, как бы щадя Левенталя.
— Черт бы вас побрал совсем! — страдальчески взвыл Левенталь. — Вы не только это читали. Что еще?
— Ничего.
— Неправда!
— Нет, это все. Тут я не мог не прочесть. Я не хотел. Просто вынул из кармана и увидел, что это. В основном ваша жена виновата. Ей бы в конверт положить — такое. Я бы в жизни не стал вынимать письмо из конверта. А тут сразу не сообразил, вот и прочел. Но не так уж это серьезно, а? Ну что в ваших этих открытках такого особенного? Любая жена так мужу напишет, и муж жене. И я-то, старый женатик… другое дело, попадись они на глаза юной особе, девушке, скажем. И то сомневаюсь — где она теперь, такая невинность. И главное, наверно, для вашей жены это не очень уж важно. Такое не посылают открыткой. Было бы важно, она б запечатала.
— И все равно вы, по-моему, врете.
— Если я, по-вашему, вру, тут я ничего не могу поделать. Но я не вру. И почему не запирать бюро, раз вы мне не доверяете?
— Теперь запер.
— Раньше надо было запереть. Мало кому понравится, когда на него так наскакивают. Запирайте, запирайте. Вы имеете право выходить из себя, если у вас есть прямые доказательства, что кто-то цапает ваши личные вещи. Удовольствие маленькое. Но подобные обвинения — тоже удовольствие маленькое. Предположим, я даже лазил в ваше бюро, но зачем мне сдались эти ваши открытки?
— Зачем? Ей-богу, не понимаю!
— Что я — спятил? Не я, а вы тут неправая сторона.
Левенталь не знал, что тут можно еще сказать. Может, и не стоило лезть на стенку. Все, кроме этих юных девушек, звучало вполне вменяемо, да и девушки, если покопаться, тоже, может, не лишены смысла. Вдобавок стрижка, рубашка, и галстук, и тот факт, что он трезв, несколько меняли дело. Особенно стрижка; абсолютно другой вид. Чище лицо. Левенталя вдруг как-то отпустило; к Олби он испытывал одно любопытство. Он сел к бюро. Олби рухнул в кресло, вытянул ноги.
Несколько минут помолчали, потом Олби сказал:
— Утреннюю газету видали?
— Нет, а что? Что там такого?
— Кое-что для вас, по-моему, интересное. Про Редигера. Собственно, про сына, но и папаша упомянут. Сынок в армии, вчера произведен в новый чин. Майор он теперь.
— Ну и что?
— Да так. Сижу в парикмахерской, просматриваю газету и вдруг — фотография. Он немного работал в офисе. Самый средний мальчик. Славный… зачем мне его хаять. Такой, мальчик как мальчик; самый средний, никаких тебе звезд с неба. Мое дело десятое, то есть мне ни горячо, ни холодно. Но интересно — вот как это у некоторых получается. Кто-то, без блата, двадцать лет трубит на службе, то в одной гарнизонной дыре, то в другой, с туземками живет, потому что женитьба для него невозможная роскошь. Может, в конце концов до чего-то и дослужится, предположим, до лейтенанта. И вы меня будете убеждать, что тут не вопрос блата.
— Ну наверно, — вяло кинул Левенталь.
— Да. И я ведь не из-за того злобствую, что он сын своего отца. Почему не получать выгоду от своего положения? И что еще старик для него может сделать? — Вдруг он коротко хохотнул и переменил тему: — Прическу мою заметили?
— Вижу.
— И я не пил. Не ожидали, а?
— Ну-ну, продолжайте меня удивлять.
— Нет, но вы же думали, я опять надерусь.
— Возможно.
— Я же вам сказал, я не такой отпетый.
— Рад убедиться.
— Рады? — Это была несколько взвинченная веселость.
— Конечно, — сказал Левенталь. Он почувствовал, как в груди у него зарождается ответный смешок, и он его подавил. — И на что вы претендуете? На корзину роз?
— А что?
— На медаль? — Левенталь уже улыбался.
— Да, на медаль. — Он хрипло кашлянул. — Я заслужил.
— Будет вам медаль.
— Ну, у меня и желания не было, если честно. И бороться не пришлось; никаких борений.
Олби подался вперед, к Левенталю, положил руку на ручку его кресла, минуту они смотрели друг на друга, и Левенталь в себе ощутил что-то странное, нежное, чуть ли не тягу. И было тяжело, противно. И неизвестно, что с этим делать. Но и приятно. Его смутно тревожила собственная переменчивость. Но в данном случае он не видел в ней большого греха.
— Я вот тут — под машинку, — Олби слегка коснулся головы пальцами, — привык. Так чище. Я убедился. Из-за гнид. Вы небось про такие вещи не знаете, а?
Левенталь пожал плечами.
— О, были бы они у вас в волосах, в таких волосах… Меня потрясают ваши волосы. Как увижу вас, так смотрю. У некоторых иногда сомневаешься, бывает, хочется убедиться, может, парик. А ваши волосы… я часто стараюсь себе представить, каково это — иметь такие волосы. Трудно расчесывать?
— Что значит — трудно?
— Ну, они же запутываются. Гребенку можно сломать. Слушайте, как-нибудь дайте потрогать, а?
— Какие глупости. Волосы и волосы. Что такое волосы?
— Нет, это не просто волосы.
— Да ну вас, — сказал Левенталь, отстраняясь.
Олби встал.
— Только чтоб удовлетворить мое любопытство. — Он улыбался. Он ощупывал волосы Левенталя, а Левенталь сидел как дурак и не мог шелохнуться. Но вот он стряхнул эту руку, заорал:
— Хватит!
— Потрясающе. Как звериная шерсть. У вас темперамент, наверно, бешеный.
Левенталь оттолкнул кресло, наморщил лоб от смущенья, от подступившего гнева. Потом заорал: «Сядьте вы, идиот!» — и Олби сел. Сидел, наклонясь вперед, неудобно, подложив руки под ягодицы, и челюсть съехала у него набок, в точности как тогда, когда он в первый раз, в парке, пристал к Левенталю. Из-за выстриженных висков и бритой физиономии особенно ярко синели глаза.
Помолчали немного. Левенталь старался прийти в себя и вновь обрести почву под ногами, утраченную из-за этого последнего идиотства.
— В человеке всего понамешано, — вдруг сообщил Олби.
— Вы опять за свое? — спросил Левенталь.
