Культяпый быстро что-то писал.
— За Петровым должок… картёжный, — сказал он. — Отдаю для дела. Вот ксива на полторы косых. Денег у него нет, и взять их там негде. Дать ему строгий срок и потребовать расчёта. А раз нечем, пусть идёт на дело. — Он протянул записку Копчёному,
— Зачем мне? Твой куш — и получай сам. Только учти, грубая работа не пойдёт. — Он резко отстранил руку.
— Дело толкует парень;— заворочался в своём углу Волк. — Тебе под стать и рассчитаться со своим дружком. Да Культяпый и не может. На большое дело идёт.
Копчёный взял бумажку, пробежал глазами и положил в бумажник. Он пожалел, что напрасно тогда, на пароходе, втянул парня в игру.
— Есть ещё дельце, — сказал Волк. — Останутся Колюха и Копчёный. — Волк почесал голову пятернёй и спросил Копченого — Ты помнишь по Соловкам Графа?
— Да.
— А по Вишере Дипломата?
— Авантюрист. Но какое нам до него дело? Это не свой и не чужой!
— Напрасно. Это большой деляга. А кроме того, Граф ему лично многим обязан, и это его кореш.
— И что же?
— Получил цидулю от Графа. Пишет, что скоро с этапом прибудет Дипломат. Он хотя и по липе, но большими делами ворочал. Вот ему и готовят полёт. Узелок с побегом завязан ещё на Вишере. Жена его здесь. Пришлось для этого выдать её за одного инженера-гидролога. Баба высокого полёта и ловка. Словом, ша!
— Будет порядок.
За стеной громко запел Лёнчик. Воры встали и по одному вышли. В барак входила санитарная комиссия и помощник прокурора по лагерному надзору с очередным обходом лагерных отделений,
На собрании заключённые решили в первый же выходной выйти на заготовку дров для зимы. Фомин ещё с вечера вывесил списки бригад. Утром, к его удивлению, даже самые злостные отказчики из барака рецидивистов организовали свою бригаду. Остались только больные, и среди них Колюха.
— Что с вами? — подошёл к нему Фомин.
— Зубы! Не могу! — охал он, держась за щеку.
— Что же, оставайтесь, если больны. Дело это добровольное.
Как только последняя колонна скрылась за поворотом, Колюха поднялся с постели, вытащил из-под половицы две бутылки спирта. В одну из них всыпал белый порошок и, засунув бутылки во внутренние карманы пиджака, обвязав щёку полотенцем, направился в баню.
Как и во всех лагерных банях, с одной стороны моечного отделения была прачечная с другой — парикмахерская. Помещения были связаны внутренними дверями.
Колюха нашёл банщика в прачечном отделении. Тот комплектовал бельё.
— Пропадаю, милаха, зубы! Дай в парную жарку, попарю ноги. Вот тебе ксива начальства, — И он протянул ему записку.
Банщик развернул бумажку, взглянул и приколол на гвоздь.
— Надолго тебе? — спросил он безразлично.
— Минут сорок, дорогуша. Да ты не хлопочи, скажу тебе сам, — простонал Колюха.
— Добро, иди. Сейчас открою.
Колюха, не раздеваясь, прошёл в парилку и открыл вентиль, а когда пар с шумом стал наполнять помещение, быстро вышел и постучал в дверь парикмахерской.
— Красюк, открой! Это я — Колюха! — тихо прошептал он,
— Чего тебе? — недовольно спросил тот и сбросил крючок.
— Зубы замаяли. Погреться пришёл и лекарство раздобыл. Дай, милаха, стаканчик, попробую пополоскать.
Через плохо прикрытую наружную дверь яркая полоса солнечного света падала на курносое лицо второго мастера — Лыкова, светловолосого парня лет двадцати четырёх с наколотой мушкой на щеке. Он правил бритву и при каждом взмахе выставлял кончик языка и морщил нос.
Колюха ещё раз покосился на щель в двери и, вынув из бокового кармана газету с нарезанной ветчиной, разложил её на тумбочке. Красюк понял его взгляд, закрыл дверь на крючок и достал стакан. Выпили.
Когда парикмахеров развезло, налил по второй.
— Дай пёрышко, нарежем ещё закуски, — протянул он руку к Красюку. Тот вытащил нож и положил на тумбочку. Колюха нарезал ветчины. Выпили по второй.
Колюха немного подождал и, когда парни совсем захмелели, насмешливо и тихо спросил Красюка:
— Ты знаешь, милаха, что Санька Лыков вчера стучал на тебя Волку?
— Волку? Не знаю, а что? — мотнул тот пьяно головой и, сразу очнувшись, настороженно поднялся. — Что ты сказал?
— Вроде ты Прыгуна засыпал и ещё кое-что, — усмехнулся Колюха и спрятал в рукав его ножик.
— Что ты обо мне говорил?! — Красюк притянул к себе Саньку.
— Я? Ничего. Зачем врёшь?
— Врёшь?! — взревел Красюк и ударил Лыкова. Тот упал.
— Не сказал? Так это я тебе расскажу, милейший, — услышал Красюк шепоток за спиной. Почувствовав недоброе, он обернулся и хотел оттолкнуть от себя Колюху, но тот взмахнул ножом и вогнал его по рукоятку в переносицу. Красюк сразу осел.
Колюха спокойно собрал остатки ветчины. Слил в бутылку недопитый спирт и внимательно огляделся. Красюк и Лыков лежали в одной лужи крови. Он поправил ногой тело Красюка и беззвучно засмеялся.
Потом поставил стоймя крючок на косяке и захлопнул за собой дверь. Убедившись, что крючок попал в петлю, пошёл в парилку, быстро разделся и начал париться.
— Ты что там, парень, не уснул? — загляЯнул к нему банщик.
— Спасибо, батя, сейчас одеваюсь. Можешь перекрыть парок! — крикнул он с полка и, тяжело отдуваясь, стал одеваться. — Вот бы закурить, старина. Надо же? Забыл в бараке, — похлопал он себя по карманам и, вытирая лицо полотенцем, присел к столу, рядом с банщиком.
— Не курю, сынок. Нету.
— Уважь, папаша. Дойди до парикмахерской. Возьми одну гарочку.
Банщик поморщился, но всё же пошёл.
— Нашлось что-нибудь? — равнодушно спросил Колюха вернувшегося старика и сладко зевнул.
— Закрыто. Стучал, не открывают. Спят, наверное, клиентов нет, вот и отсыпаются. Слышно, как кто-то храпит.
— Ну и бог с ними, пусть спят, а я пошёл. В бараке у меня есть.
ГЛАВА 14
— Милая моя! Да вы просто не знаете себе цены! — Алла Васильевна повернула к себе Валю, отступила на шаг и приподняла пальцами подбородок. — Голову следует держать выше, прямей! Вот так! От такой осанки фигура делается стройней. — Она провела по груди и талии девушки.
Валя вспыхнула от прикосновения холодных и подвижных пальцев.
— Валечка! Вы краснеете? Я же не мужчина, а если бы и так? — Она засмеялась и с покровительственной нежностью взяла её за руку. — Глупенькая! Растение распускает цветы, чтобы привлекать. К сожалению, женщина цветёт только один раз. Её не украшают капли росы. Но что делать? Зато природа дала ей ум и ещё кое-что. — Она обнЯла девушку за плечи и посмотрела в глаза. — У вас прелестное лицо. Если придать более строгие очертания губам, чуть-чуть оттенить брови… Вы, родная, — алмаз. Но его нужно отшлифовать и поставить в оправу. Тогда можно блистать и покорять.
— Покорять? Уж не в тайге ли медведей? — расхохоталась Валя. — Всё это буза! — Она поправила рассыпающиеся волосы и взглянула в зеркало. — Какая там красивая. Просто молодая, здоровая девка.
— Валенька! Что за выражения? — Алла Васильевна болезненно поморщилась. — Вам, дорогая, нужно избавиться от ваших грубых манер. Выработать мягкую непринуждённость и изящество не только в разговоре, но и во всех движениях и постоянно следить за собой. — Она вкрадчиво спросила: — Неужели вам не приятно внимание, — она на миг запнулась и, спрятав улыбку, осторожно закончила, — ну, восхищение мужчин?
— Всё это мещанство и гниль! — осуждающе воскликнула девушка, и на её щеках и даже шее проступил стыдливый румянец.
— Миленькая! Пора научиться смотреть на жизнь открытыми глазами. — Алла Васильевна обняла её и усадила рядом с собой на тахту.
— Вы что-нибудь любите? — задумчиво подняла она глаза и стала перечислять — Красивую посуду, хорошо обставленную комнату…
— Конечно! Всё это создает уют и делает нашу жизнь радостней, — не задумываясь, ответила девушка.
— На вас я вижу шёлковую косынку, Тонкие чулки и модные туфли, — продолжала Левченко, улыбаясь. — Наверное, жмут? — сочувственно спросила она. — Удобного мало, но красиво, и вы терпеливо носите. Значит, вам не чужд интерес не только к уюту, но и что-то другое. Не так ли?
— Пожалуй, да! — согласилась девушка.
— Дорогая моя! Кто может сказать, за какой чертой начинается это страшное понятие «гнилое мещанство»? За вашими модными туфлями или губной помадой? Но вы и я — обе делаем всё, что умеем, чтобы нравиться, и не кому-то, а именно мужчинам. Что же вы возмущаетесь и краснеете? Может быть потому, что я откровенно высказываю эту истину? Так-то, дружок. Меняются общественные формации и мировоззрения, а женщина продолжает оставаться женщиной. Её привлекательность не теряет значения, и любовь остаётся любовью.
Алла Васильевна встала, поправила платье, вынула папиросу и, закурив, села на край кушетки. Аромат пропитанных духами папирос наполнил комнату. Синее облачко дыма, расплываясь, набежало на Валю, и она сразу почувствовала приятное головокружение. Казалось, что Алла Васильевна отдалялась, черты её лица расплывались и голос звучал издалека.
