Джачинти говорил беспрерывно, однако он был не настолько туп, чтобы не заметить мою рассеянность и печаль.
— Крошка, почему мы грустим? — неожиданно спросил он.
— Нет, нет, — покачав головой, поторопилась ответить я.
Я чуть было не поверила в его напускную искренность, мне захотелось вдруг поделиться с ним моими переживаниями и рассказать хоть немного о себе после того, как я столько времени выслушивала его.
— Так-то лучше, — проговорил он, — а то грустные девушки мне не нравятся… и потом, я тебя не для того пригласил, чтобы ты грустила… может быть, у тебя и есть на то причины, не стану спорить, но, пока ты находишься со мною, оставляй свою грусть дома… Я ничего не желаю знать о твоих делах, не желаю знать, кто ты, что с тобой стряслось и все такое прочее… эти вещи меня не интересуют… между нами существует договор, хоть и не в письменном виде… я обязуюсь платить тебе определенную сумму денег, а ты за это обязана скрасить мне вечер… все остальное не в счет.
Он проговорил все это серьезным тоном и даже чуть-чуть раздраженно, очевидно поняв, что я не проявила должного интереса к его россказням. Стараясь скрыть чувства, бушевавшие во мне, я непринужденно ответила:
— Вовсе я не грущу… но здесь очень дымно и шумно, даже голова немного кружится.
— Хочешь, уйдем? — озабоченно спросил он.
Я ответила утвердительно. Тотчас же он подозвал официанта, расплатился, и мы вышли. Когда мы очутились на улице, он спросил:
— Пойдем в какую-нибудь гостиницу?
— Нет, нет, — быстро ответила я. Меня пугала необходимость предъявлять документы, и, кроме того, я уже давно все решила. — Поедем ко мне.
Мы взяли такси, и я назвала свой адрес. Как только машина тронулась, он обнял меня и стал целовать в шею. И тут вдруг я поняла, что он изрядно выпил и, наверно, пьян. Он повторял все время слово «крошка», так называют детей, а в его устах это слово раздражало меня, казалось смешным, пошлым. Сперва я позволяла ему ласкать меня, а потом, показывая на спину шофера, сказала:
— Давай немного подождем, пока не приедем, хорошо?
Он ничего не ответил, а только тяжело откинулся на спинку сиденья, лицо его исказилось, как будто его внезапно поразил тяжелый недуг, потом сердито пробормотал:
— Я плачу шоферу за то, что он меня везет, а не за то, чтобы он следил, чем я занимаюсь в машине.
Он был глубоко убежден, что деньгами, а особенно его собственными, можно заткнуть рот кому угодно. Я ничего не ответила, и весь остаток пути мы сидели неподвижно, не прикасаясь друг к другу. Свет уличных фонарей, проникавший сквозь окна машины, на мгновение освещал наши лица и руки, потом снова наступала темнота, и я удивлялась, что рядом со мной сидит мужчина, о существовании которого несколько часов тому назад я даже и не подозревала, а вот теперь я везу этого человека к себе домой и должна буду отдаться ему, словно он мой возлюбленный. За этими мыслями я и не заметила, как мы приехали. Я очнулась и с удивлением огляделась, машина остановилась на знакомой улице у ворот нашего дома.
На темной лестнице я предупредила Джачинти:
— Прошу тебя, не шуми, я живу вдвоем с мамой.
Он ответил:
— Будь спокойна, крошка.
Поднявшись на площадку, я открыла дверь своим ключом. Джачинти стоял за моей спиной, я взяла его за руку и, не зажигая света, повела через переднюю в свою комнату, которая находилась сразу же налево. Я прошла вперед, зажгла лампу возле кровати и окинула как бы прощальным взглядом свою спальню. Попав в чистую комнату с новой мебелью, Джачинти, боявшийся, очевидно, увидеть нищету и грязь, облегченно вздохнул и, сняв пальто, бросил его на стул. Я попросила подождать меня и вышла.
Я направилась прямо в большую комнату, где мама еще шила, сидя у стола. Увидев меня, она тотчас же отложила работу и хотела подняться, видно собираясь, как обычно, приготовить мне ужин. Но я сказала:
— Не беспокойся, я уже поела… и, кроме того… у меня в комнате находится человек, ни в коем случае не входи туда.
— Какой человек? — с удивлением спросила она.
— Просто человек, — торопливо сказала я, — но не Джино… Это один синьор.
И, не ожидая новых вопросов, я вышла из комнаты.
Войдя к себе, я заперла дверь на ключ. Джачинти с красным от нетерпения лицом пошел мне навстречу и обнял меня. Он был намного ниже меня ростом и, чтобы дотянуться до моего лица губами, прислонил меня к спинке кровати. Он пытался поцеловать меня в губы, но мне удалось избежать его поцелуев: я то стыдливо отворачивалась, то отталкивала его как бы в порыве страсти. Джачинти предавался любви с той же жадностью, неразборчивостью, грубостью, с которой накидывался на еду, принимаясь то за одно, то за другое кушанье, как будто боялся, что не успеет вкусить от всех блюд, он был так же ослеплен моим телом, как нынче в ресторане видом пищи. Потом он захотел раздеть меня. Обнажив мое плечо и руку, он снова принялся целовать меня, как будто моя нагота заставила его переменить намерение. Я испугалась, что грубыми движениями он порвет мое платье, и сказала:
— Скорее раздевайся.
Он тотчас же отпустил меня и, усевшись на кровать, принялся раздеваться. Я последовала его примеру.
— А твоя мать все знает? — спросил он.
— Да.
— И что она говорит?
— Ничего.
— Она тебя порицает?
Я не сомневалась, что эти вопросы были для него лишь острой приправой к пикантному приключению. Впрочем, эта черта присуща почти всем мужчинам, и редкий из них не поддается искушению дополнить физическое удовольствие подобными расспросами то ли из любопытства, то ли из сочувствия.
— Она не порицает, но и не одобряет, — сухо ответила я, встав с постели и снимая через голову сорочку, — я вольна поступать так, как хочу.
Раздевшись, я аккуратно сложила свои вещи на стуле, а потом легла на постель, заложив одну руку под голову, а другую вытянула, прикрыв ладонью живот. Не знаю почему, я вспомнила, что в такой же позе лежала та самая языческая богиня с цветной репродукции, которую художник показал маме и на которую я, по его словам, была похожа; я подумала о том, как сильно изменилась моя жизнь с тех пор, и меня вдруг охватила острая тоска. Джачинти так и обомлел, увидев меня обнаженной, совершенная красота линий моего тела, как я уже сказала, не угадывалась под одеждой, он даже перестал раздеваться и уставился на меня, разинув от удивления рот.
— А ну, пошевеливайся, — сказала я ему, — мне холодно.
Он кончил раздеваться и набросился на меня. Его манеры были под стать его внешности, которую я описала достаточно подробно. Добавлю только, что он относился к тому роду мужчин, которые за свои деньги, даже еще не уплаченные, предъявляют слишком большие требования, будто боятся упустить что-то, боятся, что их надуют. Как он ни был увлечен, он отнюдь не забывал о деньгах и не желал остаться в убытке. Вот почему он старался всячески продлить наше свидание и получить сполна все, что, по его мнению, ему полагалось получить. Поэтому он долго подготавливал меня, как музыкант, настраивающий инструмент, и того же требовал от меня. Я же хоть и подчинилась его воле, однако сразу же ощутила скуку и начала трезво, равнодушно и даже с отвращением как будто издали наблюдать не только за ним, но и за собой. Мне так и не удалось почувствовать к нему симпатию, которую я инстинктивно пыталась вызвать в себе в начале нашей встречи; внезапно мной овладели стыд и раскаяние, и я зажмурила глаза.
Наконец он утомился и откинулся на постель рядом со мной. Он сказал довольным голосом:
— Ты должна признать, что я хоть и не юнец, зато как любовник выше всяких похвал.
— Да, верно, — равнодушно согласилась я.
— Все женщины твердят это, — продолжал он, — и знаешь, как говорится: маленький да удаленький… некоторые мужчины вдвое выше меня, а толку от них никакого.
Мне стало холодно, я села и натянула на нас одеяло. Сочтя мой жест за выражение внимания, он сказал:
— Умница, а теперь я посплю.
Потом свернулся калачиком возле меня и в самом деле заснул.
Я лежала на спине, его седая голова находилась на уровне моей груди. Одеяло прикрывало нас обоих до пояса, и, разглядывая его волосатый торс с дряблыми складками, выдававшими зрелый возраст, я еще сильнее, чем раньше, почувствовала, что лежу с совершенно чужим человеком. Но он спал и поэтому больше не разговаривал, не смотрел и не двигался, словом, никак не проявлялся его малоприятный характер, и спящий он казался лучше, был таким же человеком, как все прочие; исчезли профессия, имя, достоинства и недостатки, рядом со мной находилось лишь ровно дышавшее человеческое тело. Это странно, но, видя, как он сладко спит, я почувствовала к нему почти расположение и потому старалась не шевелиться, чтобы не разбудить его. Я смотрела на убеленную сединами голову, приникшую к моей молодой груди, и почувствовала наконец к нему симпатию, которую так тщетно и долго пыталась в себе вызвать. Меня это обрадовало, и мне стало теплее. На миг мной овладел какой-то восторг, и глаза мои увлажнились. Должна сказать, что как тогда, так и сейчас сердце мое было преисполнено любви и, не зная на кого ее излить, я без колебаний устремляла свои чувства на недостойных людей, лишь бы они не пропали втуне.
