«Куда бы я ни отправлялся», думал я нетерпеливо, — а тревожное влияние женщин, кажется, единственное влияние, которое мне суждено чувствовать".
Когда я все еще ходил взад и вперед по комнате, бесполезно было стараться обратить теперь мое внимание на книгу, мне представлялось, что я понимаю причины, заставляющие таких молодых людей, как я, удаляться до конца жизни в монастырь. Я отдернул занавес и выглянул в окно. Мне бросилась в глаза только темнота, которой было окутано озеро. Я не мог видеть ничего, не мог делать ничего, не мог думать ни о чем. Мне ничего больше не оставалось, как постараться заснуть. Мои познания в медицине ясно говорили мне, что нормальный сон в моем нервном состоянии был недостижимой роскошью в эту ночь. Аптечка, которую мистер Денрос оставил в моем распоряжении, находилась в комнате. Я приготовил для себя крепкое снотворное и скоро нашел убежище от своих неприятностей в постели.
Особенность многих снотворных лекарств состоит в том, что они не только действуют совершенно различным образом на различные организмы, но что даже нельзя положиться и на то, чтобы они действовали одинаково на одного и того же человека. Я позаботился потушить свечи, прежде чем лег в постель. При обычных обстоятельствах, после того как я спокойно пролежал в темноте полчаса, лекарство, принятое мной, вызвало бы у меня сон. В настоящем положении моей нервной системы это лекарство только привело меня в отупление, и больше ничего.
Час за часом лежал я совершенно неподвижно, зажмурив глаза, не то во сне, не то наяву, в состоянии очень напоминающем обычный сон собаки. Когда ночь уже уходила, мои веки так отяжелели, что мне было буквально невозможно раскрыть их — такое сильное изнеможение овладело всеми моими мускулами, что я не мог пошевелиться на моем изголовье, лежал как труп. А между тем в этом сонном состоянии мое воображение могло лениво предаваться приятным мыслям. Слух сделался так тонок, что улавливал самое слабое веяние ночного ветерка, шелестевшего тростником на озере. В моей спальне я еще больше стал чувствителен к тому причудливому ночному шуму, присутствовавшему в комнате, к падению внезапно погаснувшего угля в камине, столь знакомого плохо спящим людям, столь пугающего раздраженные нервы!
С точки зрения науки это будет не правильным заявлением, но я в точности опишу мое состояние в ту ночь, если скажу, что одна половина моего существа спала, а другая бодрствовала.
Сколько часов прошло до момента, когда мой раздраженный слух уловил новый звук в комнате, я сказать не могу. Я могу только рассказать, что вдруг стал внимательно прислушиваться с крепко зажмуренными глазами. Звук, потревоживший меня, был чрезвычайно слабый звук, как будто что-то мягкое и легкое медленно проходило по ковру и задевало его чуть слышно.
Мало-помалу звук приближался к моей постели и вдруг остановился, как мне казалось, около меня.
Я все лежал неподвижно, с зажмуренными глазами, сонно ожидая следующего звука, который может долететь до моих ушей, сонно довольный тишиной, если тишина продолжится. Мои мысли (если это можно назвать мыслями) вернулись обратно к своему прежнему течению, когда я вдруг почувствовал нежное дыхание надо мной. Через минуту я почувствовал прикосновение к моему лбу — легкое, нежное, дрожащее, подобно прикосновению губ, поцеловавших меня. Наступила минутная пауза, потом легкий вздох услышал в тишине. Потом я опять услышал тихий, слабый звук чего-то шелестевшего по ковру, на этот раз удалявшегося от моей постели, и так быстро, что в одно мгновение этот звук исчез в ночной тишине.
Все еще в отуплении от принятого лекарства, я мог только спрашивать себя, что случилось, а больше ничего сделать не мог. Действительно ли чьи-то нежные губы коснулись меня? Действительно ли звук, слышанный мной, был вздох? Или все это было бредом, начавшимся и кончившимся сном? Время проходило, а я не решил и даже не заботился о том, чтобы решить эти вопросы. Постепенно успокаивающее влияние лекарства начало, наконец, оказывать свое действие на мой мозг. Как будто облако закрыло мои последние впечатления наяву. Одна за одной, все связи, связывавшие меня с сознательной жизнью, тихо порвались. Я спокойно заснул совсем.
Вскоре после восхода солнца я проснулся. Когда память вернулась ко мне, моим первым ясным воспоминанием было воспоминание о нежном дыхании, которое я чувствовал над собою, потом прикосновение к моему лбу и вздох, который я услышал после этого. Возможно ли, чтобы кто-нибудь входил в мою комнату ночью? Это было очень возможно. Я двери не запер — никогда не имел привычки запирать дверь во время моего пребывания в доме мистера Денроса.
Подумав об этом, я встал, чтобы осмотреть комнату.
Никаких открытий не сделал, пока не дошел до двери. Хотя я и не запер ее на ночь, но, однако, помнил, что она была затворена, когда я лег в постель. Теперь она была полуотворена. Не отворилась ли она сама оттого, что была не совсем притворена? Или тот, кто входил и ушел, забыл ее затворить?
Случайно посмотрев вниз, пока прикидывал эти версии, я заметил небольшой черный лоскуток на ковре возле самой двери внутри комнаты. Я поднял этот лоскуток и увидел, что это оторванный кусочек черного кружева.
Как только я увидел этот лоскуток, я вспомнил длинную черную вуаль, висевшую ниже пояса, которую мисс Денрос имела привычку носить. Не шелест ли ее платья по ковру слышал я, не ее ли губы коснулись моего лба, не ее ли вздох раздался в тишине? Не в тишине ли ночной простилось со мной в последний раз это несчастное и благородное существо, положась относительно сохранения своей тайны на обманчивую наружность, убеждавшую ее, что я сплю? Я опять посмотрел на лоскуток черного кружева. Ее длинная вуаль легко могла зацепиться и разорваться о ключ в замке двери, когда она быстро выходила из моей комнаты.
Печально и благоговейно положил я лоскуток кружева между драгоценностями, которые привез из дома. Я дал обет, что до конца жизни ее не потревожит сомнение, что ее тайна навсегда скрыта в ее собственной груди. Как горячо ни желал я пожать ее руку на прощанье, я теперь решился не предпринимать новых усилий, чтобы увидеться с ней. Может быть, я не совладаю со своим собственным волнением, может быть, что-нибудь в моем лице или обращении выдаст меня ее быстрой и тонкой проницательности. Зная то, что я теперь знал, я мог принести ей последнюю жертву и повиноваться ее желаниям. Я принес жертву.
Через час Питер доложил мне, что пони у дверей и что сам барин ждет меня в передней.
Я заприметил, что мистер Денрос подал мне руку, не смотря на меня. Его поблекшие голубые глаза в те немногие минуты, пока мы находились вместе, были потуплены.
— Да пошлет вам Господь благополучного пути, сэр, и благополучного возвращения домой! — сказал он. — Прошу вас простить меня, если я не провожу вас хоть несколько миль. Некоторые причины принуждают меня оставаться дома с моей дочерью.
Он был чрезвычайно, даже тягостно вежлив, но в его обращении было что-то такое в первый раз с тех пор, как я его знал, что как будто показывало желание держать меня поодаль. Зная полное понимание и совершенное доверие, существовавшие между отцом и дочерью, я почувствовал сомнение, было ли тайной для мистера Денроса событие прошлой ночи. Его следующие слова разрешили это сомнение и открыли мне правду.
Благодаря его за добрые пожелания, я пытался также выразить ему (и через него мисс Денрос) мою искреннюю признательность за доброту, которой я пользовался в его доме. Он остановил меня вежливо и решительно, говоря тем странным и точным, отборным языком, который я заметил у него при нашем первом свидании.
— Вы властны, сэр, — сказал он, — отплатить за всякое одолжение, которое, по вашему мнению, вы получили в моем доме. Если вам будет угодно считать ваше пребывание здесь незначительным эпизодом вашей жизни, который закончится — закончится положительно, с вашим отъездом, вы более чем вознаградите меня за всю доброту, какой могли пользоваться как мой гость. Я говорю это из чувства долга, который обязывает меня отдать справедливость вам как джентльмену и честному человеку. Взамен я могу только надеяться, что вы не перетолкуете в дурную сторону те причины, если я не объяснюсь подробнее.
Слабый румянец вспыхнул на его бледных щеках. Он ждал с какой-то гордой решимостью моего ответа. Я уважил ее тайну, уважил больше прежнего перед ее отцом.
— После всего, чем я вам обязан, сэр, ваши желания служат для меня законом.
Сказав это и больше ничего, я поклонился ему с чрезвычайным уважением и вышел из дома.
Сев на пони у дверей, я посмотрел на среднее окно, как она велела мне. Окно было отворено, но темные занавеси, старательно задернутые, не пропускали света в комнату. При шуме копыт пони по шероховатой дороге острова, когда лошадь двинулась, занавеси раздвинулись только на несколько дюймов. В отверстии между темных занавесок появилась исхудалая, белая рука, слабо махнула в знак последнего прощания и исчезла из моих глаз навсегда. Занавеси опять задернулись на ее мрачную и одинокую жизнь. Унылый ветер затянул свою длинную, тихую, печальную песню над струистой водой озера. Пони заняли места на пароме, который перевозит людей и животных с острова и на остров. Медленными и правильными ударами весел паромщики перевезли нас на твердую землю и простились. Я оглянулся на видневшийся в отдалении дом. Я подумал о ней, терпеливо ожидающей смерти в темной комнате. Жгучие слезы ослепили меня. Проводник взял повод моего пони в свою руку.
