Руфина».
Записку Серёжа показал Капе. Капа сказала:
— Очень хорошо. Не растеряй мои слова.
И Серёжа пришёл. Он пришёл в косоворотке, сшитой Капой, и сел возле Руфины на ступени недостроенного крылечка их дома.
— Серёжа, мы все-таки не враги. Мы просто жертвы самообмана…
— Руфина! — прервал её Серёжа. — Не «самообманываешься» ли ты, когда говоришь о самообманах, самовнушениях, самогипнозах…
— Не думаю. Мне кажется, мы не любили друг друга. Нам хотелось любви, и мы выдумали её, а потом поверили в выдуманное.
— Я опять повторяю то же самое. Не выдумываешь ли выдумку о нашей любви? И если выдумываешь, то выдумывай о самой себе, а не обо мне.
— Серёжа, неужели ты до сих пор любишь меня?
— Нет, Руфина, — сказал он, — у меня, кажется, уже нет любви к тебе, но я не могу побороть в себе обиду. Ты не захотела тогда хотя бы немножечко смягчить наш разрыв. У тебя не нашлось сострадания ко мне… Помнишь, как ты повернулась ко мне спиной, стала смотреть в окно и не оглянулась, когда я… когда я так неуверенно уходил?
Руфина не оправдывалась:
— Да, это было бестактно с моей стороны.
— Нет, Руфина, «бестактно» — это не совсем подходящее в данном случае слово. Но я не хочу искать подходящие слова. Ты поступила тогда в тот тягостный день по крайней мере не по-товарищески.
— Да, Серёжа. Я тогда думала только о себе. Иначе я и не могла тогда, Серёжа…
— Иначе ты не можешь думать я теперь, Руфина. И в этом все твои беды. Все, Руфа. Ты всегда, Руфина, думала о себе. И работая на «ABE»… И собираясь выйти замуж за Алёшу… Потом — за меня… Потом — переходя на семнадцатую линию. Ты ведь тоже думала не о линии, а о себе.
Руфине было стыдно признаться, но солгать она не могла:
— Да, Серёжа. Мне хотелось счастья.
Горестная улыбка пробежала по Сережиному лицу. Много слов осуждения береглось у него для Руфины. Гневных, заслуженных ею слов. Но Сергей не воспользовался ими. Не пригвождать её, а убедить хотелось ему. Так требовали законы бригады. Так хотела Капа.
— Ты искала счастья, Руфина. И я понимаю тебя. Но разве человек может быть счастлив сам по себе, в одиночку? Его делают счастливым только другие. Человек не может быть согрет только своим теплом. Его согревает тепло других. Но для этого нужно, чтобы и ты тоже излучал тепло. Это великий закон взаимного излучения теплоты…
Серёжа остановился. Его щеки залил румянец.
— Ты меня извини. Я сейчас повторяю слова брата. Но чьи же слова, Руфина, повторять мне, как не его. Ведь он отдаёт все своё тепло людям. Я хочу походить на него. А быть таким, как он, — значит быть правдивым. Очень правдивым! Руфина, у меня нет ничего спрятанного от тебя. Хочешь ли ты мне ответить тем же? Правдивостью? Так лучше для тебя. Легче. Ты же сейчас очень несчастна и одинока.
— Я постараюсь, Серёжа. Говори. Мне нужно знать, что ты думаешь обо мне. Говори все.
В её голосе звучала готовность выслушать слова правды и понять их.
— Конечно, мне тоже нелегко говорить то, что есть, — признался Серёжа.
— Но я теперь не просто Сергеи Векшегонов, а и они. Бригада. И каждый из нас — это мы. А ты — нет. В тебе нет бригады, и тебя нет в бригаде.
— Кто же меня исключил из неё, Серёжа?
— Тот же закон взаимного излучения теплоты.
— Как же мне быть?
— Реши сама. Никто не может распоряжаться теплом другого человека. Но ты можешь прийти в бригаду. Можешь, если этого захочет твоё сердце.
Несколько минут они сидели молча на крылечке. Нагретая солнцем ступень была тёплой. Давно не сидели они вдвоём.
— А Капа? — спросила Руфина. — Как она собирается распорядится своим теплом?
— Об этом нужно спросить у неё.
Руфина прищурилась, улыбнулась, осветила зелёными лучами своих глаз Серёжу, крылечко и, кажется, все окружающее.
— Спасибо, Сергей, за то, что ты пришёл и посидел со мной на этом крылечке, которое не стало нашим крыльцом. Но я ещё подумаю о крыльце и, может быть, верну его нам.
Серёжа побледнел:
— Это теперь не в твоих силах.
— Если в твоих словах испуг, значит, в моих силах. Но ты не бойся, Серёжа. Я не сделаю это крыльцо нашим крыльцом. Поцелуй меня на прощание! Пожалей и уйди.
— Руфина! — чуть ли не взмолился Серёжа. — Я боюсь выполнить твою просьбу даже на прощание… Пожалей лучше ты меня, Руфа…
Руфина торжествующе улыбнулась доброй, почти материнской улыбкой. Потом подошла к Серёже, привлекла его голову к своей груди и сказала:
— А я, оказывается, все-таки любила тебя, мой мальчик… Теперь иди.
Она проводила его до ворот и закрыла калитку на засов.
Серёжа не спал всю ночь.
27
Новыми друзьями Руфины стали одиночество и размышления. Вот и теперь ей не хочется вставать с сундука и подходить к телефону. Но звонки настойчивы. Она взяла трубку.
— Алло, Руфа? Это я, Лида. Не узнала? Значит, быть богатой или счастливой.
Лидочка Сперанская, заговорив о платьях, туфлях, о новой клетчатой ткани, которую она купила себе и Руфине, кажется, позвонила просто так…
Мы знаем, что нередко желающие поговорить о Фоме начинают разговор о Ереме. Перейдя с клетчатой ткани на расспросы «как ты?» и «что ты?» и каковы планы на будущее, Лидочка несколько раз назвала имя Николая Олимпиевича. Один раз в связи с переходом на новый рабочий день. Другой раз она, распекая «заплесневевшую в безделье» экономку Гладышева Аделаиду Казимировну, удивлялась терпению Николая Олимпиевича.
Руфина отлично понимала, что главным в телефонном разговоре Лидочки Сперанской была не клетчатая ткань и, конечно, не Аделаида Казимировна, а желание узнать, как Руфина отнесётся к тому, что Николай Олимпиевич считал находящимся за пределами благоразумия, а Лидочка — наоборот. Думая так, Лида все же боялась предпринять какие-то более решительные шаги. Зная, что от этих шагов зависит теперь все, она искала поддержки и сочувствия на стороне. И такой «стороной» была для неё Руфина. Пусть её суждения не станут решающими, но все же небезынтересно знать, как она думает.
Руфина, узнав от матери в день приезда из Москвы о том, что Роман Иванович Векшегонов не то шутя, не то серьёзно убеждал два сердца соединиться в одно, отнеслась к этому безразлично. А теперь, после разговора с Лидой, вдруг задумалась…
Тут нам надо очень тщательно, вдумчиво и осторожно разобраться в клубке чувств и мыслей Руфины, чтобы не обидеть её там, где она этого не заслуживает.
Руфина вспомнила чету Радугиных. Молодую Нину Радугину и одногодка Гладышева Модеста Михайловича Радугина. Вспомнив о них, Руфина стала думать о Гладышеве и Лиде. И ей показалось, что их счастье может стать обоюдным на долгие времена.
И это очень хорошо. И Руфина будет рада за Лиду. Но что-то, а что именно — Руфина не знает и сама, мешает ей радоваться.
Зависть?
Нет. Ну что вы? Это чувство оскорбительно в данном случае. Руфина не может даже хотя бы на миг представить себя на месте Лиды. Об этом не следовало бы даже и думать. Но мысли, как и сны, — над ними не властен человек. Не властна над ними и Руфина. И коли мысль пришла, то её, как говорила тётя Женя, не вытащишь из головы, подобно седому волосу.
Короче говоря, Руфина сделала уступку коварной или, точнее, коварно-озорной мыслишке: «А ведь и я могла бы, как и Лида, если бы захотела…» И началось…
Руфине вдруг захотелось проверить: а могла ли бы она?
В эти годы озорство нередко берет верх над здравым смыслом, и человек, проверяя свою храбрость или силу, испытывая свои нервы, волю, бывает, пускается в предприятия, которые потом его смешат, а то и ужасают.
Озорство и что-то соседствующее с ним, может быть, желание невозможное представить возможным, чтобы выкинуть его из головы, заставили Руфину сегодня, сейчас же представить себя на месте Лиды, которое она ещё не заняла и, может быть, не займёт.
Скажите, разве это не волнующий спектакль для Руфины, в котором она может стать и зрителем, и главной героиней? Скажите, кто из нас не был участником или зрителем таких спектаклей?
Не будем чрезмерно строги к нашей героине. Займём у Ийи и Капы как можно больше добрых чувств и дадим Руфине представить себя в невероятной роли. Что там ни говори, а пережитое ею, пусть она была тому виной, достойно сожаления. К тому же не во всем она одна была автором своих несчастий.
— Ты куда это, Руфочка, на ночь глядя? — спросила Анна Васильевна, не узнав свою строго одетую и по-серьёзному причёсанную дочь, будто ей не двадцать один, а за тридцать…
Руфина не скрыла от матери своих намерений:
— Хочу сходить к Николаю Олимпиевичу, мама.
— Зачем?
— Не бойся, мама, я не наделаю ошибок.
— А что мне бояться? — ответила мать дрожащим голосом. — Я знаю, куда бы ты ни шла, свою голову в сундуке не оставляешь. Только зачем это тебе, Руфочка?
