Человеком бездны.
Распахнув окно и несколько минут вдыхая прохладный воздух, Арман чуть пришёл в себя. На минуту у него возникла мысль предупредить Файоля, но о чём? Рэнэ распутен, и едва ли его можно развратить ещё больше. Лоретт не угрожает иная опасность, кроме как исчахнуть от вздорной страсти. Он махнул рукой. Что за дело ему, в самом-то деле, до всех этих людей, с которыми его случайно свела судьба, и каждый из которых пойдёт по жизни своим путём, совершенно отличным от его собственного? Кто поставил его судить их, вмешиваться в их жизнь, вообще, — задумываться о них? Он подумал об Элоди и погрустнел. Мысль о том, что её жизненный путь будет лежать в стороне от его путей, не успокоила, но надавила на душу свинцовой тяжестью. Он сжал зубы и вздохнул. У него свой путь…
Не думать о ней, не думать…
Но как совместить слова де Фонтейна и его мысли? Любить Господа — значит, любить совершенство. Он понимал это. Он считал, что все, что случилось с его семьей, хоть и горестно, но переносимо, и никогда не ставил свои невзгоды в упрёк Господу. Это испытание. Он вынесет, он сможет. Эта внутренняя уверенность, как заметил он в последнее время, подкреплялась и свыше. Он незримо усиливался, обретал способность — ту, о которой говорил Учитель, — любить Бога. Но как можно любить этих людей — пустых, суетных и откровенно порочных?
Это понимание не укладывалось в нём.
За то время, что они провели в замке, луна с новолуния сильно выросла, и сейчас сияла в небе, как золотой луидор. Услышанный разговор испортил ему настроение, Клермон понял, что совсем не хочет знакомиться с древними житиями. Интересно, полнолуние сегодня? Он поспешно покинул библиотеку и, стараясь никого не встретить, вышел в свежий ночной сумрак. У входа багровый свет венецианских фонарей обливал отблеском отдалённого и размытого сияния черные тени сумрачных скал, возвышающихся за замком, и тёмные прогалины между деревьями. Клермон поспешил к скамье, окружавшей массивный дуб, и тихо присел на неё. Река, и вправду, стала тише, уровень воды чуть упал. Над сонными горными уступами висела багряно-желтая луна, напоминавшая теперь не монету, но бокал, наполненный белым вином. Где-то в запруде, в ряске, кричала лягушка и по тени тростника пробегала едва заметная дрожь. Заросли искрились росой и светляками, за деревьями то и дело ухали совы, волнуя тёмный воздух глухими крыльями.
Тихий возглас вспугнул тишину. Клермон увидел чёрную тень, отшатнувшуюся было от него, но тут же и замершую. Перед ним была мадемуазель Элоди. Она быстро пришла в себя и извинилась, что напугала его. «Это он должен просить прощения», поднявшись, заметил он. Элоди, должно быть, ходила купаться в маленькой запруде за Дальней Башней — волосы ее были распущены. Арман не ожидал, что они столь длинны и густы. Это были не черные волосы, не волосы цвета красного дерева, которыми наделены женщины Рафаэля и Карло Дольчи, по окраске они напоминали ягоды созревшей ежевики, и он заметил, что не может отвести от них глаз.
В свете отдалённого фонаря лицо девицы показалось Клермону сказочно красивым, рассеянное сияние облило впалые щеки и тонкий профиль золотисто-пурпурным нимбом. Никогда Элоди ещё не казалась ему такой прекрасной. Но восторг только усилил его всегдашнюю робость, он застенчиво, досадуя на себя, предложил её присесть, и Элоди, промедлив мгновение, опустилась на скамью. Арман сел рядом с ней. Никогда ещё она не была так близко, и — хоть он ещё не понимал этого, но тайна мира, тайна любви была рядом…
Несколько минут оба молчали, это молчание и тихое, безмолвное присутствие Элоди волновало Армана до дрожи, стоило ему посмотреть на неё, он чувствовал нервный трепет, пробегавший по жилам, она же не отводила глаз от замка, и была, казалось, поглощена своими раздумьями. Он чуть расслабился. Темнота скрадывала убожество его наряда, он почувствовал себя равным себе, одновременно внезапно осознав то жалкое состояние, в котором находился. Смирение — это раздавленное самолюбие, говорила его бабка. Смирение — это понимание своего подлинного места в мире, когда это понимание не омрачено дурью гордыни, говорил отец. Смирение — это высота духа, говорил де Фонтейн. Арман не понимал, что с ним происходит, но сейчас почему-то ощутил ущербность своего смирения. Оно не было ни высотой духа, ни отречением от тщеславия, ни пониманием своего места в мире. Клермон чувствовал себя смешным и ничтожным, особенно вспомнив, как она всегда опускала глаза при встрече, стыдясь смотреть на его с трудом скрываемую нищету. Он потому и просиживал, понял он вдруг, целыми днями в книгохранилище, чтобы не попадаться ей на глаза, не ощущать унижения рядом с другими мужчинами. Всё это время её образ то и дело всплывал в его памяти, но он усилием воли подавлял его. Стоило ему вспомнить, как выглядел он рядом с разодетым в пух и прах Рэнэ, как на душе темнело, и воспоминание уходило.
Но сейчас, когда Элоди столь неожиданно возникла рядом, Арман почувствовал себя одновременно беззащитным и взволнованным. Неясные, давно подавляемые желания проступили и растревожили душу. Все его мысли сосредоточились на ней. Отчего она так грустна? Клермон поначалу думал, что её снедает ревность к сестре, и часто замечал, как она следила за Лоретт встревоженными и больными глазами, но как-то случайно заметил её взгляд, устремлённый на Этьенна, и ему показалось, что в глазах её было смешение боли, недоумения и раздражения. Точнее он этот взгляд истолковать не мог. Что с ней? Он ощутил новый приступ робости. Она медленно повернула к нему голову, то ли прочтя его мысли, то ли почувствовав прилив его теплого внимания. Он, заметив взгляд, устремлённый на него, сконфужено улыбнулся, и нерешительно заговорил:
— Вас что-то тревожит, мадемуазель?
Элоди, серьёзно и сумрачно взглянув на него, недолго молчала, потом неожиданно спросила:
— Вы когда-нибудь любили, мсье де Клермон?
— Любил? Вы имеете в виду… женщину? — он был смущён откровенностью вопроса, но взглянув на неё, не заметил в её лице ни любопытства, ни пытливости, и тогда ответил, — я беден, мадемуазель, и не могу позволить себе…
Она закусила губу и судорожно сжала руки.
— Я не об этом. Так трудно понять… Я ещё не знала любви, но если то, что происходит с Лоретт — любовь, то будь она проклята! Это дьявольское наваждение. Она совершенно потеряла себя, ей нет дела ни до чести рода, ни до своей добродетели, ни до репутации в глазах света. Если бы он сегодня поманил её — она бы пошла, и ничего не остановило её! — в голосе мадемуазель Элоди вдруг зазвенели осколки разбитого хрустального бокала. — Что это за сила, заставляющая забыть и честь, и совесть, и женское достоинство? Ведь она лишь раз увидела его!! Спору нет, он красив, но вы ведь тоже красивы. Почему же Лора потеряла рассудок?
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
