Для начала быстро разберемся с художественной частью, чтобы поскорее добраться до интересного; в художественной части ничего интересного нет. Даже если Лунгин делал картину без всякого заказа со стороны Березовского, у них и без того много общего: Лунгин, как и БАБ, обладает способностью внушать зрителю отменно либеральные идеи с помощью отменно тоталитарных, истинно советских клише. Но другого языка здешние массы и не разумеют! Пожалуй, в «Такси-блюзе» этих советских штампов было меньше, чем в прочих работах нашего героя (хотя и там Наталья Коляканова сыграла в лучших традициях отечественной бытовой комедии), но уже «Луна-парк» при всем космополитическом и античерносотенном пафосе был фильмом насквозь советским. Березовский всегда верит, что Бог на стороне больших батальонов, а потому предпочитает старый добрый Большой стиль. Именно по-советски выглядели все его выступления перед избирателями, именно любимцы советского зрителя получали его премию «Триумф», именно старыми советскими анекдотами тешит он сегодняшних своих интервьюеров, не забывая вставлять в речь типично итээровские и мэнээсовские словечки и постоянно напоминая о своих заслугах советского периода (прежде чем стать мореплавателем и героем, честно стал академиком — и только что не плотником). Он знает, что советская закваска в нас надолго. Потому и эксплуатирует сегодня еще один семидесятнический стереотип: раз в изгнании, да еще ссорится с властью — значит, диссидент. То есть святой. Вроде повидали мы уже диссидентов, послушали их речи, пронаблюдали в действии, а все еще верим, что святость есть отвращение к советской власти плюс равноудаление из страны.
Соответствующим образом действует и Лунгин — точно так же, как Березовский, помня о том, что перед ним совки и лохи. Стиль вполне адекватен материалу — уже хорошо. Это с коллегами по бизнесу можно говорить как с серьезными людьми, употребляя понятия и четко формулируя цели. А зрителя надо брать цитатами из нашего старого кино плюс парочкой остросовременных аллюзий на уровне подкусывания власти под одеялом (классический семидесятнический подход). Именно по этой причине фильм обречен на неуспех на Западе, кроме как на Брайтоне: вне советского контекста он совершенно беспомощен.
Значит, громоздим стереотипы времен зрелого социализма: сцена на пароходе а-ля «Жестокий романс», честный следователь из провинции, компания веселых друзей-однокашников (привет еще от «Коллег»), обаятельный и верный грузин а-ля молодой Кикабидзе… С грузином, кстати, не все так просто. Конечно, Леван Учанеишвили отработал классом повыше, чем Владимир Машков. Машков на должном уровне провел два-три эпизода (у доски с крокодилом, у Мусы в больнице, у себя на кладбище), а Учанеишвили ровен и неотразим почти все время. Но преувеличенных восторгов по поводу этой работы я не разделяю: Машкову было труднее — у него не было столь явного кинематографического образца, приходилось многое сочинять с нуля. Лунгинский же Ларри — собирательный образ грузина в российском кино; вспоминается не только Кикабидзе, но и Мгалоблишвили в «Формуле любви», и Гомиашвили в «Двенадцати стульях» — называю лишь самые очевидные аналогии. Цитат вообще много — как из семидесятнического кино, так и из раннеперестроечных фильмов (Лунгин отлично понимает, что перестроечные штампы, насаждавшиеся с истинно тоталитарным пафосом и рвением, лучше всего помнятся тем, кому сейчас за тридцать.) Ностальгия по 1986–1988 годам у населения крайне сильна: все до сих пор любят программу «Взгляд», эпоху первых кооперативов, радикальных послаблений и головокружительной смелости… все это еще до полного развала, до отпуска цен и окончательного перехода власти в руки мафии. Об этих временах и написаны лучшие страницы романа Юлия Дубова «Большая пайка»… Но роман писался до изгнания Березовского, а теперь уже и самого Дубова, и задача у него была другая. Задача была — посмотреть, чем «новые русские» заплатили за свой взлет. Экранизация делалась с совершенно другими целями.
Кстати, именно в 80-е у счастливых обладателей видаков появилась возможность посмотреть «Однажды в Америке» — фильм, породивший бесчисленные подражания и точно так же отличающийся от экранизируемого романа Гарри Грея, как и «Олигарх» от «Большой пайки». «Олигарх» отсылает к шедевру Леоне на каждом шагу, но разница очевидна всякому беспристрастному зрителю, и не в одном только уровне дело. Леоне подчеркнул, вывел на первый план тему неизбежной расплаты, мотив перерождения молодой дружбы, едва намеченный у Грея (романный Лапша жалеет не столько о дружбе, сколько о собственных загубленных талантах и душевных качествах). Лунгин скомкал, почти убил тему распада дружеского круга, которая доминировала в «Большой пайке» и обеспечивала львиную долю ее обаяния. Кроме истории Виктора Сысоева, данной в крайне беглом пересказе, ничто не напоминает о расплате четырех друзей за внезапное обогащение. Тема другая: слом времен, смена типажей. Вспомните, кто грабил вас тогда, сравните с теми, кто грабит вас теперь, и почувствуйте разницу! Вопрос из серии «Что легче — килограмм железа или килограмм пуха?», то есть чисто лохотронский. Не сразу и сообразишь, что кило железа и кило пуха весят одинаково.
В этом смысле Машков, пожалуй, идеально выполняет поставленную задачу: свой хваленый мачизм он совершенно пригасил. Наоборот, перед нами тихоня, интеллигент, терпящий катастрофическую неудачу при первой же попытке сделать что-нибудь крутое (пароход на мель посадил). Вся сила — в интеллекте, в неотразимом шарме, в нежности, с равной щедростью изливаемой на женщин и мужчин. Слезы на глаза он вызывает с поразительной легкостью и, страшно сказать, почти всегда искренен — вон он трагически шепчет Виктору Сысоеву: «Ты дал им слово? И не можешь сказать мне? Уходи, Витя. Уходи».
И это не грозное предупреждение мафиози, а оскорбленная, нежная душа отвергнутого любовника; и Виктор тут же ломается. Друзья гораздо нежнее друг с другом, чем с подругами (тем более что Наталья Коляканова в роли подруги Виктора лишена всякой сексапильности, а Муса вообще любит только жрать). Никакой жестокости нет в олигархе Маковском, никакого подчеркнутого мужчинства: в порыве гнева ударив по кнопке звонка в офисе, он тут же испуганно осматривает собственную хрупкую руку — не повредил ли. Более того, на протяжении картины Маковского дважды бьют (причем он и не думает сопротивляться за полной бессмысленностью таких попыток), один раз братки, другой раз менты, недвусмысленно олицетворяющие новую власть. Параллель выстраивается знатная: оба раза умный и деятельный полукровка избит наглым и завистливым быдлом! Как в хорошем, интеллигентном школьном фильме (в неинтеллигентном правильный отличник был отрицательным героем).
Наше старое кино Лунгину известно не понаслышке и не вприглядку — слава Богу, начинал как правоверный советский сценарист. Вовсе не ставлю ему это в вину: на фоне новорусского новодела все советское выглядит добротным и, по крайней мере, профессиональным. «Олигарх» — профессиональное кино, столь же убедительное, как и речи Бориса Березовского во время его карачаево-черкесской предвыборной кампании. В конце концов, Машков-Маковский тоже очень достоверен, когда с простой, слегка виноватой улыбкой говорит работягам: «Я сделал себя богатым человеком и теперь сделаю богатыми вас. Голосуйте за Ломова!» Во второй момент обхохочешься, но в первый — даже трогательно. Иной вопрос, что реальный Березовский подкупал своим откровенным цинизмом, он-то, в отличие от Гусинского, никогда не рядился в белые одежды.
В Платоне Маковском цинизма нет ни на грош, и это уже серьезное упущение. На его большие глаза слишком часто наворачиваются скупые мужские слезы, он слишком сильно любит своих друзей и родину, слишком по-русски бесшабашен и алогичен и так по-честному не желает делиться с братками, что поневоле задаешь себе вопрос: может, они и впрямь все были святые, эти бывшие юные гении с межвузовских семинаров по экономике? Может, они и впрямь научились делать деньги из воздуха и Мавроди спас бы Россию, если бы ему не помешали, а Березовский, дай ему волю, вывел бы страну в мировые лидеры?
Только потом начинаешь понимать, что этот крайне обаятельный персонаж (на положительность которого работают решительно все советские примочки — лих, храбр, упрям, любвеобилен, друзей обнимает, к роскоши равнодушен, водку из горлышка пьет) чуть было не сделал президентом губернатора Николая Ломова, впоследствии главного злодея. На злодейский имидж Ломова работают уже перестроечные штампы, почти свинцовые по своей убедительности: толстый, развратный, жадный, завистливый, не любит евреев. Но ведь его, такого гнусного, Платон Маковский чуть не посадил на шею стране, специально телеканал под это дело купил! Правда, во время предвыборной кампании мы Ломова почти не видим, так что и отвращения он вызвать не успевает. Мы даже готовы поверить, что Платон все делает правильно. Отвратительность Ломова вылезает потом, когда он с олигархом ссорится из-за чистой ерунды (проигрывает на бильярде, обижается на «дурака»). Полагаю, тут отражены не столько отношения Березовского с Путиным, сколько недолгий роман Анатолия Быкова с покойным генералом Лебедем. На фоне Лебедя Быков многим казался ангелом в конце 90-х, но не надо забывать, кто оказал Лебедю решающую поддержку. Конечно, протеже олигархов становятся плохими, только когда выходят из-под олигархического влияния: слушался бы нас, так и был бы хорошим… Однако какая-то тут неувязочка, воля ваша. Ничего себе Платон, истинный любитель родины, мучительно тоскующий по ней в замке под Парижем! Продвигал откровенного монстра с вот такой недвусмысленно обкомовской будкой, народу его рекомендовал, а сам компромат исподтишка готовил на будущего народного избранника. Честными журналистами прикрывался, на панель их вывел (вообще, демонстрируемая в фильме пару раз программа канала ИТВ «В галстуке и без» — шедевр пародийного жанра, безвременно увядшего в России; Лунгин отлично понимает, чего на самом деле стоит журналистская свобода под олигархическим патронатом). И вы мне этого Платона предлагаете любить, в крайнем случае уважать? «Вон ступайте!» — как сказал железным голосом следователю Шмакову отвратительный гэбист Корецкий (А.Балуев).
