Пораженный, он обернулся, взглянул на меня и ужаснулся.
- Все платья на самом деле принадлежат Софии, - пояснила я.
"Она сумасшедшая", - подумал он.
- Я знаю, ты считаешь, что все это сумасшествие, - сказала я. - Мне больно, что ты предпочитаешь видеть во мне помешанную.
- Дело в том, что ты не в моем вкусе, - начал оправдываться он. - Не воспринимай это так близко к сердцу.
- А я воспринимаю, - прервала его я. - Я все воспринимаю очень близко к сердцу, и это приносит мне боль, я не умею приукрашивать.
Я поняла, что в нем тоже разгоралось желание, он хотел меня, но опасался, что витиеватый светящийся узор отпечатается на его белой рубашке; наверно, стоило врезаться в него с разбегу и оставить на его груди громадное клеймо, которое означало бы "навеки".
- Андреас, - произнесла я во весь голос. - Посмотри на меня! Ведь ты любишь именно меня. Я не причиню тебе зла. Просто прикоснись ко мне.
Но он ответил:
- Пожалуйста, дай мне пройти.
- Я хочу тебе блага, - произнесла я.
- Откуда тебе знать, что для меня благо? - съязвил он. - Выпусти меня!
И тут его страсть превратилась в отвращение, в ужас. Я не могла этого вытерпеть, мне казалось, будто он ударил меня. Но я продолжала стоять на месте во всем своем великолепии. Я не понимала, что он не замечает его. Он хотел чего-то другого, он всегда хотел чего-то другого. У него был изможденный вид.
Но я не могла отпустить его. Ужасные слова, будто густая горячая кровь, наполнили мой рот и хлынули из меня страшным темно-красным потоком:
- Я люблю тебя, я хочу тебя!
Но его страх, его отвращение были столь велики, что я в бессилии отступила в сторону.
Тут я услышала легкие шаги Софии в соседней комнате. Она вышла в грязном белом платье, ее лицо было мертвенно-бледным, а щеки мокрые от слез.
Андреас стоял между нами.
- Ты уходишь? - прошептала безутешная София.
Может, хотя бы к ней у него проснется жалость? Но нет, она вызвала у него такой прилив горечи и вины, что ему захотелось одного: бежать со всех ног.
Итак, он уходит, уходит навсегда. Он, который мог бы наполнить радостью наши дни и ночи, он, благодаря которому тьма могла бы стать не бездной, а колыбелью, как бывает лишь для любящих.
- Прости нас, - пролепетала София, - если мы испортили тебе отпуск.
Он попрощался. Мне хотелось броситься вслед за ним, связать его, удержать живого или мертвого. С ним случится что-то ужасное. Но я ничего не сделала, ураган бушевал только в моей душе.
Прежде чем уйти, он обернулся и в последний раз взглянул на нас, словно мы были два призрака.
Посмотрев на Софию, он подумал: бедная пташка.
Когда же его быстрый взгляд скользнул по мне, я четко услышала, как он сказал: "Нелепый дом".
Я знаю, теперь мы снова останемся одни с неистовой, непереносимой болью.
Но я также знаю, что с этой болью можно существовать; ведь я несу ее в себе давно. И я знаю, мы будем жить нашей жизнью, день за днем, как живут почти все люди: с великой тайной печалью и хрупкой неугасимой надеждой.
УДИВИТЕЛЬНЫЙ ХАМЕЛЕОН
Красное платье ей действительно шло, она и сама видела это в зеркале. Впервые за последние пять лет ей захотелось надеть именно такое платье. Впервые она по-настоящему радовалась предстоящей вечеринке. Она слегка подрагивала от волнения и с удивлением думала, что все еще может выглядеть соблазнительно. Ведь она уже так давно не бывала на вечеринках.
Элизабет заколола волосы в хвост, пальцами вытянула несколько вьющихся прядей и улыбнулась самой себе довольной, игривой и несколько бесстыдной улыбкой.
Взглянув в зеркало, она заметила стоящую в двери Элин. Дочь смерила Элизабет мрачным критическим взглядом. У девочки были тонкие губы и бледное личико. Она заметила ту оценивающую улыбку, которую мать послала своему отражению.
Вообще-то Элин собиралась пойти вечером к подружке и переночевать у нее. Но потом у них что-то не сложилось. Теперь ей предстояло сидеть дома одной. Она уверяла, что вовсе не будет скучать. Ведь ей уже тринадцать, почти четырнадцать.
Но все же что-то было не так. Это чувствовалось. Впрочем, так бывало часто. Дочь нередко вела себя холодно и высокомерно; Элизабет казалось, будто девочка ее в чем-то обвиняет.
"Смоем водичкой кислое личико", - пропел в голове Элизабет детский голосок: эту шуточную песенку она то и дело напевала для Элин, когда та была маленькой; в свои пять лет девочка легко запомнила ее и стала повторять так часто, что это стало для нее чем-то вроде молитвы. Днем и ночью, кстати и некстати, в печали и в радости Элин бубнила себе под нос: смоем-смоем-смоем водичкой, СМОЕМ-ВОДИЧКОЙ. Детские ручки крепко схватились за эту песенку, как за спасательный круг, и Элин, подражая лицу матери, глядела на нее своими бездонными, завораживающими рассудок глазами-колодцами и повторяла почти шепотом - в зависимости от настроения это веселило Элизабет или выводило ее из себя: смоем-смоем-смоем-водичкой-кислое-личико!
Так она делала и в этот раз. Но все еще можно было обернуть шуткой. Элин с независимым видом прошествовала в комнату, словно маленькая ледяная принцесса. Как же выманить из нее ту душевную теплоту, которая, несмотря ни на что, то и дело проскальзывала между ними; те воспоминания, те тайны, ту игривую болтовню, связывающую двух существ одной крови?
- Что, Элин, читать тебе не понравилось? - спросила Элизабет.
- В книгах вечно пишут о всякой ерунде, - констатировала Элин.
- А о чем бы ты хотела читать? О любви? - вырвалось у матери. И она тут же поняла: ее попытка исправить положение обречена. Дурацкая реплика разведенной мамаши, минуту назад улыбавшейся самой себе в зеркале.
- О любви, - фыркнула Элин.
Наверно, ее реакция вполне естественна. В ее возрасте. Особенно когда твои родители развелись. Хотя с того времени прошло много лет.
"Нужно всегда стараться понять другого", - с некоторой усталостью подумала Элизабет. И все же она злилась, как глупая девчонка. И все из-за того критического взгляда Элин, возомнившей себя полицейским и судьей. Элин-тюремщица, Дитя Вины.
Элизабет надела серьги, которые купила недавно, - на вид они казались дорогими.
- В следующий раз мы пойдем на вечеринку вместе, - бодрым голосом пообещала она.
- Угу, - презрительно хмыкнула Элин. Она не сводила глаз с матери. Взгляд ее был колючий. Ничего не осталось в ней от прежней милой девочки, ни намека на нежность.
"Процесс самоопределения", - подумала Элизабет и почувствовала себя еще глупее.
На самом деле сейчас ей больше всего хотелось, чтобы Элин снова вернулась в свою комнату.
- Можешь разморозить себе пару булочек, - промурлыкала она сладеньким голосом и подправила помаду. - Сделай себе горячего шоколаду, и ты славненько проведешь время.
"Славненько" - она все-таки произнесла это слово, хотя знала, что дочь его не выносит.
Она хочет контролировать даже мои слова!
Элизабет встала и поправила красное платье. Ткань блестела так, словно это был настоящий шелк. Когда она надевала его, ей казалось, будто платье слегка обнимает и ласкает ее.
Вдруг Элин резко расхохоталась, ощерившись, точно птеродактиль.
- На тебя в этом платье смотреть противно, - заявила она.
И тут уж добрая мамочка взорвалась.
- Ну хватит! - крикнула Элизабет. - Всему есть предел! Ты ведь уже не маленькая! Или ты думаешь, я не понимаю, как тебе не хочется, что бы я шла не вечеринку? Я что, не могу встретиться ни с кем, кроме тебя? За всю мою жизнь? Разве мы с тобой муж и жена?
Она и сама удивилась той злобе, которая сквозила в голосе; той почти подростковой неуравновешенности.
Элин вздрогнула, но тут же снова надела маску холодного безразличия.
- Извини, - сказала она язвительно-ироничным тоном. - Но если ты собираешься встретиться с мужчиной, тебе не стоит надевать это платье.
- А это еще почему?
- Сиськи видно, - заметила Элин.
- Ну это уже слишком! Пошла вон отсюда! Вон! - Элизабет подошла к девочке вплотную, лицо Элин исказилось: на нем появился страх. Она испугалась, что мать ударит ее. Девочка выскользнула из комнаты, точно собачонка, поджавшая хвост. Элизабет слышала, как в другом конце коридора хлопнула дверь.
Она плюхнулась на стул. Ее праздничное настроение, ее надежды бесследно исчезли. Элизабет снова взглянула в зеркало и увидела свое лицо, обезображенное гневом. Две маленькие припухлости возле рта, напряженные щеки, нахмуренные брови, округлая морщина возле рта. Как сказала одна тринадцатилетняя девочка, на это надо уметь не обращать внимания. Элизабет подумала, что все это чем-то напоминает месть самой себе - она позволила дочери испортить себе настроение: "По твоей вине вечер пошел коту под хвост. Мама упустила свой Большой Шанс, и все из-за того, что ты сказала, что у нее видны сиськи. И теперь мама останется дома, будет всю жизнь сидеть только с тобой, мучиться от мигрени и утешать себя тем, что нам с тобой так СЛАВНЕНЬКО вдвоем".
