Мое лицо. Мои глаза, что вы видели?
О, какие красивые осенние листья, какое чудесное утро, какой интересный узорчик, какой захватывающий фильм!
Мои губы, что вы повторяете изо дня в день?
"Я понимаю, фру Ларссон, вы переживаете за сына, но сейчас вам лучше довериться нам, мы не назначаем то или иное лекарство без необходимости, сейчас ему необходимо пройти курс лечения. Да, конечно, вы сможете поговорить с врачом, но сейчас, пожалуйста, сядьте и подождите, вон там на столике лежат журналы, у нас есть даже журнал "Уютный дом".
Мои уши, что вы слышите?
"Элин не очень активна на уроках, но она хорошо сдает письменные экзамены. Ей трудновато общаться со сверстниками, но, вероятно, это пройдет".
В повседневной жизни все идет, как надо. Вполне можно жить и без страсти. Последнее время она иногда с удивлением замечала, что довольна собственной жизнью; ей нравится спокойная жизнь, в которой чередуются дни-акварели, приятельницы, болтовня, художественные выставки и концерты. Хотя ни театр, ни ответственность, ни общение с дочерью, ни (она стиснула зубы) с Новой Семьей папы Элин не восполняют душевной пустоты, а уж тем более ее не восполняет работа (Элизабет криво улыбнулась) медсестрой в психиатрической больнице.
Но правда и то, что в последние пять лет она вела скромное, в некотором роде условное существование, мнимое смирение помогало ей сдерживать то, что не должно было вырваться наружу, то, что причиняло слишком сильную боль: гнев, голод, наслаждение, страсть. Длинный красный дракон желания дремал, свернувшись клубком, где-то в глубинах ее подсознания, его убаюкивала тишина, и Элизабет вспоминала о нем лишь в невесть откуда появлявшихся снах, то пугающих, то приносящих утешение.
Ей совсем не хотелось ходить на вечеринки, где о ней судачили и оценивали ее - да, она развелась, это он ушел от нее, нашел себе помоложе.
Страсть, та самая, которая незаметно исчезла за последние годы их супружества. Уснувший зверь, вокруг которого они ходили на цыпочках и делали вид, будто его не существует. Он сделался врагом; он стал ледяным призраком, который становился все холоднее и холоднее по сравнению с прежним огнем, перегоревшим и казавшимся чем-то чуждым, нереальным воспоминанием из другого мира. Может, его не было вовсе? Может, он и не нужен? Может, нам достаточно повседневных забот и детей?
В то же время между ними появилось нечто похожее на родственную привязанность, и она сказала себе: пожалуй, так гораздо лучше, наверно, так случается со всеми. И она спокойно ходила в своем махровом халате, словно погруженная в какую-то спячку. Пока не настал тот день, когда им не завладело нечто новое. Яркий огонь, предназначенный не ей. Она узнала об этом раньше, чем что-либо заметила. Он, сорокалетний мужчина, сидел за завтраком с восторженным лицом молодого канатоходца, и вулкан страха пробудился в ней: теперь его не волнуют ни вкус кофе, ни планы на отпуск, ни то, как она ласково треплет его по щеке. Его похитили, он попался в ловушку ведьмы из другого мира, запутался в ее огненных сетях. И теперь голос, которому нельзя противиться, нашептывает ему, как всегда, одно и то же: это чужое существо - это я наконец-то, это пламя - это я.
И поэтому он должен уйти. К другой, чей голос звучит в нем.
Но ведь у нас и так не все было ладно, говорит он. Конечно, это станет выходом и для тебя тоже. В какой-то степени. Со временем. Скажи, ведь это так, Элизабет.
Нет. Нет! Я никогда не прощу тебе твоей вины.
И в ней осталась лишь ненависть. Ненависть и горечь. Ярость, разъедающая тело.
Но когда внутри поселяется ненависть, твой мир становится хрупким. Приходится менять себя. Все, что для тебя белое, для меня черное; я сплела кокон вокруг моей ненависти. Я стала другой. Закончив завтрак, я вытерла губы. Из отчаяния вырастает хрупкая, стальная сила, так предательски похожая на свободу. Можно даже подумать, что это и есть счастье, пока не замечаешь, что дрожишь от холода.
И только в снах я преследовала его, приходила на вечеринки, искала его, изо рта вырывалось жалкое блеянье, я чувствовала себя увечной и смертельно больной, а лекарство было у него; я, я была хозяйкой вечера, но никто не верил мне, одежда висела на мне клочьями, с меня капала грязь, я задыхалась от маленьких холодных рыбок, которые трепыхались у меня в легких, кровь в жилах стала серой и густой, точно каша, я ждала смерти, я просыпалась, тело ныло, и ныли челюсти, о Господи, избавь меня от этого тройного проклятия - тоски, ненависти и горечи, - оно пожирает мою кровь.
И вот теперь наконец эта хватка стала ослабевать, день за днем, и вот Элизабет смогла вздохнуть глубже, научилась спокойно выносить людские взгляды. Даже взгляды мужчин.
Но Элин, неужели она думает, что я не люблю ее? Дети часто так думают, ведь часть вины переходит на них. Они страдают, когда родители надевают маски, но их нужно защитить и от того, что скрывается за этими масками. "Сегодня Мамочка немножко рассеянна, она погружена в свои мысли, но ты не принимай это близко к сердцу, Элин, просто дело в том, что Мамочке пришла в голову странная идея поехать домой к Папочке, зарубить его топором вместе с его Новенькой, а потом поджечь их дом и свести счеты с жизнью в номере какого-нибудь отеля. Тебе стало не по себе, когда ты узнала, о чем на самом деле думает Мамочка? Ничего, я чуть-чуть посижу, приведу мысли в порядок, а потом мы поедем в магазин игрушек и купим веселую игру".
Но ни одно горькое слово о нем не вырвалось у Элизабет. И Элин даже понравилось у отца дома. Может, это и к лучшему, лицемерно убеждала себя Элизабет, что Элин постоянно торчит там, что каждый год она проводит Рождество с отцом и его женушкой, которая младше его на пятнадцать лет и которая улыбается широкой белозубой улыбкой и безусловно очаровывает своим простодушием. (Примитивная белобрысая корова)
Элизабет зажмурилась и глубоко вдохнула. Перед глазами всплыло лицо Элин и то, что отразилось на нем, когда она выставила ее из комнаты: настоящий страх, настоящее отчаяние.
Надо бы пойти и поговорить с ней, надо все выяснить, прежде чем я уйду, чтобы она не лежала там одна и не чувствовала себя брошенной. Не беда, если я немного опоздаю.
Но пойти туда в этом красном платье она не смогла. Она сняла платье, серьги и надела халат. Снова превратилась в Маму.
Она подошла к двери Элин и постучала. Когда никто не ответил, она открыла дверь сама.
Элин лежала на кровати, свернувшись калачиком, лицом к стене. Воздух комнаты был тяжелым, наверно, девочка плакала.
- Элин, - сказала Элизабет, - давай поговорим обо всем, стоит ли дуться друг на друга?
Поколебавшись с минуту, Элин повернулась, села и увидела маму в халате.
- Разве ты не пойдешь на вечеринку? - В ее голосе снова послышались презрительные нотки, разумеется вырвавшиеся невольно.
- Пойду. Через некоторое время.
- Ясно.
Гнев Элизабет исчез. Ей уже не хотелось принуждать дочь извиняться.
- Я понимаю, что ты чувствуешь, - сказала она вместо этого. - Но ведь далеко не все можно говорить. Ведь люди не железные.
Девочка вздохнула: на берег ее маленького холодного моря набежала волна.
- И что же я, по-твоему, чувствую? - спросила она.
- Тебе не хочется, чтобы я...
- Фу! - прервала ее Элин.
- Сначала спрашиваешь, а потом перебиваешь, - с укором сказала Элизабет. - Тогда зачем спрашивать? - Она ощущала себя заботливой, но настаивающей на своей правоте мамой, как бывало всегда, когда она хотела быть последовательной. Свою психологию она знала хорошо.
Элин снова вздохнула. В ее горле послышался хрип, как будто это причиняло ей боль в груди.
- А каково тебе будет, если я умру? - спросила она.
Что-то в ее голосе подсказывало, что это не шантаж. В вопросе была некая серьезность, ранившая Элизабет, словно кнут или пуля, прострелившая насквозь. Ей показалось, будто из нее выкачивают воздух: она стала деревом без листьев. Без слов.
Она села на кровать рядом с девочкой. Элин отвернулась и легла, слегка поджав ноги.
Элизабет прилегла позади нее, как она делала, когда дочка была маленькой. Элин напряглась, но не попыталась отодвинуться. Обычно она не любила, когда до нее дотрагивались; но Элизабет легла рядом, повинуясь неосознанному порыву, потому, что не нашла нужных слов, или, может, потому, что боялась посмотреть дочери в глаза. И вот они лежат рядом. Долгое время никто не произносит ни слова. Элизабет прислушивается к частому, прерывистому дыханию девочки.
Наконец Элин произносит:
- Когда узнаёшь, что кто-то может умереть, надо рассказать об этом или надо молчать, чтобы никого не испугать?
- А кто, по-твоему, может умереть? - осторожно спросила Элизабет, глядя на тонкую шею и пряди немытых волос. Она ощущала легкий терпкий запах ее кожи.
Та снова вздохнула:
- Я не хотела тебе об этом рассказывать.
- О чем?
- Ты помнишь ту весну, когда мы жили в палатке?
