— Я поняла сама, — ликующе воскликнула она, — нужно представить себе, что ты — камень.
Ее камешек подскочил пятнадцать раз, подняв в солнечном свете пятнадцать маленьких водяных корон, которые опадали, рождая миллионы кругов, расходившихся по воде и пересекавшихся между собой. Аврора весело рассмеялась, но при звуке собственного смеха мгновенно умолкла, прикрыв рот ладонью, словно позволила себе что-то совершенно неподобающее.
— Вы их видите? — спросил Ранкстрайл, указывая на пруд.
— Да, господин. Это головастики, — старательно ответила она. — Они вырастают и потом превращаются в лягушек.
— Да, это так, но не все. Взгляните: здесь сотни, даже тысячи головастиков. Если все они станут лягушками, дворец будет переполнен ими от кухонь до самой крыши: вам придется сидеть на лягушках, читать, сбрасывая лягушек со страниц книги, и сражаться с лягушками, изгоняя их из вашей постели, чтобы иметь возможность поспать.
Аврора снова позволила себе прыснуть со смеху и снова прикрыла рот руками, но ее зеленые глаза блестели, словно солнечный свет пробивался сквозь сень дремучего леса. Когда она взяла себя в руки, этот блеск не исчез.
Ранкстрайл опустился на одно колено, чтобы глаза его оказались на уровне глаз девочки.
— Лишь некоторые из них станут лягушками, — объяснил он, — остальные пойдут в пищу. В пищу цаплям, уткам и любому, у кого нет ничего лучше. Я и моя семья неделями питались улитками и лягушками. За вами выбор: либо я научу вас есть кролика и покажу, как освежевать его и зажарить на огне, либо я научу вас ловить головастиков и готовить их без огня на раскаленном от солнца камне. Но я не уйду отсюда до тех пор, пока вы что-нибудь не поедите и с вашего лица не сойдет эта мертвенная бледность.
Ужас показался в глазах Авроры, но и в этот раз взгляд ее не потерялся в пустоте, а остался внимательным и блестящим.
— Господин, простите, что перечу вам, но я не желаю, чтобы живые существа умирали по моей воле, — промолвила она.
— Но и вы — живое существо, и ваша жизнь намного важнее головастиков. Вашим костям необходимы кровь и мясо, и срочно. Кто не ест, тот не может делать ничего, кроме как ускользать в небытие, ожидая прихода смерти. Голод — это унижение, которого не стоит жизнь головастика или кролика. Голод — это страдание, страдание грязное и постыдное, страдание, которое не знает ни чувства собственного достоинства, ни мужества. Тот, кто голоден, не в состоянии даже разумно мыслить.
Ранкстрайл не стал дожидаться согласия Авроры и своими огромными руками наловил десяток головастиков.
— Сейчас я раздавлю их, — предупредил он.
— Нет! — отчаянно крикнула девочка. — Прошу вас, не надо, тогда уж лучше кролика — он уже мертв.
— Как пожелаете, — улыбаясь, согласился Ранкстрайл.
Он выпустил головастиков. Вытащил из мешка кролика, освежевал его и развел небольшой костер из тростника, показывая Авроре кремень и объясняя, как им пользоваться. Он решил не искать вертел, а применить способ браконьеров: нужно положить кролика или любую другую добычу в ямку, вырытую в земле и обложенную камнями, и сверху разжечь огонь. Капитан объяснил Авроре, что таким образом мясо жарится дольше, зато, если вдруг кто-то появится поблизости, стоит лишь потушить огонь, и не будет заметно ни мяса в земле, ни дыма в воздухе. К счастью, кролик был маленьким — на его приготовление не ушло бы много времени. Небо начало темнеть, появились облака. Глухо доносился шум празднества — песни, аплодисменты, звуки лютен и рогов. Если бы пошел дождь, гуляния бы резко закончились.
— Разрешите задать вам вопрос, господин? — с серьезным лицом спросила девочка.
Ранкстрайл кивнул. Ему было странно слышать обращение «господин», оно приводило его в замешательство, и это случалось уже во второй раз, но он не смел просить принцессу звать его по имени.
— Вы не могли бы объяснить мне, что значит «чистая боль»?
Ранкстрайл решил быть предельно осторожным в разговоре с Авророй, потому что существовал риск нарваться на вопросы, от которых его бросало в холодный пот и создавалось ощущение, словно его затягивают зыбучие пески.
— Это такая боль, которая не дает… которая не отнимает… Я хочу сказать, это что-то, от чего очень больно, это страшная боль, но она не лишает тебя достоинства. Как если умирает мать: тебе больно, как побитой собаке, все кажется напрасным, и глупым, и ненужным, но… Когда умерла моя мать, мне было очень плохо, но… я знал… ну, что она гордилась мной, и я тоже гордился, что она была моей матерью… и не было стыда. Где нет стыда, там чистая боль.
Ранкстрайл окаменел. Захотел провалиться сквозь землю. Он не должен был об этом говорить! Девочка же совсем недавно потеряла мать.
— Когда умирает мать, то это чистая боль, — задумчиво повторила Аврора, будто заучивая урок, будто сам звук этих слов обладал каким-то особенным смыслом. — Можно узнать, господин, если это, конечно, не оскорбляет вас и не переходит границ приличия, как умерла ваша мать?
Казалось, опасность миновала: вопрос был не слишком трудным.
— На нее напал кашель, от которого нет лечения, — это когда плюются кровью. Мы позвали аптекаря, он сказал нам давать ей отвар из белладонны и розмарина и еще куриный бульон. Мы продали все, что можно было продать, и я охотился на все, на что только мог охотиться, чтобы делать ей отвар из белладонны и розмарина и куриный бульон, но она все равно не выздоровела, — ответил Ранкстрайл.
Взгляд Авроры стал особенно пристальным. Она не просто ловила каждое его слово, она внимала ему, словно от этого зависела жизнь или смерть. В глазах ее горело не просто любопытство, а… Это выглядело так, словно ей позарез нужна была информация о том, как обычно умирают матери.
— Простите мою настойчивость, но, когда умерла ваша мать, что вы сделали? — продолжала девочка.
Ранкстрайл все больше приходил в замешательство: беседа принимала неожиданный оборот.
— Ну, — смущенно начал он, — когда она умерла, мы все плакали…
— Вы плакали? — переспросила Аврора. — Разве это не считается неприличным?
— Нет, — с некоторым сомнением ответил Ранкстрайл. Мужчины не должны плакать, но он плакал на похоронах матери, и его отец тоже, и сейчас ему пришло в голову, что если бы тогда хоть кто-нибудь рискнул посмеяться над их слезами, то он с огромным удовольствием надавал бы тому по морде. — Нет, — уверенно повторил он, — это не неприлично.
Он никогда не думал, что будет говорить с кем-то о своих слезах, но сейчас это не казалось ему настолько ужасным.
— Да, я тоже плакал, — продолжил он, — мы все плакали и не могли остановиться, и когда нам было совсем плохо, то мы обнимались и плакали все вместе. Потом мой отец вырезал на надгробном камне имя матери: я показал ему, как пишутся нужные буквы. И еще он вырезал двух больших лебедей — себя самого и нашу мать — и трех маленьких — меня и сестру с братом. Нам очень понравилось.
Ранкстрайл не уступил желанию уточнить, что это был первый и последний раз, когда он плакал. Вне сомнения, это была странная беседа, но почему-то она казалась жизненно важной для Авроры. Ранкстрайл чувствовал себя так, будто поливал свежей водой полузасохший, умирающий цветок.
Кролик был почти готов.
— Отчего умерла ваша мать? — вполголоса спросил он, надеясь, что не совершает глупости.
Но все-таки он ее совершил.
Взгляд девочки снова канул в пустоту. Казалось, какая-то мрачная тень нашла на ее зеленые глаза, уничтожив в них любые признаки жизни. Аврора слегка задрожала.
По части глупости Ранкстрайл, очевидно, снова превзошел самого себя. Он проклял свой язык и в который раз пожелал провалиться сквозь землю. Но в который раз этого не случилось — все было напрасно. Он снова опустился на колени и долго смотрел на девочку, пока с большим трудом ее взгляд не вернулся из пустоты и не остановился на юноше. Глядя Ранкстрайлу в глаза, Аврора успокоилась и перестала дрожать. Но девочка долго еще оставалась задумчивой.
— Думаю, у моей матери тоже было что-то вроде неизлечимого кашля. Но, мне кажется, ей не звали аптекаря, — скупо произнесла она.
Эти слова звучали не просто непонятно — они звучали зловеще. Было очевидно, что девочке не только запретили оплакивать собственную мать, что считалось столь же бессмысленным и безответственным, в общем неприличным, как есть руками, да и вообще есть; Аврора, не произнося этого вслух, говорила ему, что смерть ее матери была для кого-то желанной.
— Вы хотите рассказать мне об этом? — серьезно спросил он.
В сражениях и в засадах Ранкстрайл научился быть внимательным. Даже нет, он научился этому еще ребенком, когда охотился под носом у егерей. Он умел предчувствовать опасность, он ощущал ее, словно запах или легкое движение воздуха.
