Тэнзин Чойгьел, который на двенадцать лет младше меня, был постоянным источником восхищения и ужаса для всех, включая китайцев, которые очень любили его. Будучи крайне смышленым, он за какие-то месяцы выучился говорить на мандаринском наречии китайского языка, что было, с одной стороны, полезно, а с другой — совсем наоборот. Ему нравилось приводить взрослых в замешательство. Если когда-нибудь моя мать или кто-либо делал неодобрительное замечание относительно одного из наших гостей, мой братишка не задумываясь передавал ему все. Все мы должны были очень тщательно следить за тем, что говорили в его присутствии, хотя и в этом случае он всегда чувствовал, если кто-нибудь говорил намеками, избегая прямых определений. Но у него было такое обаяние, что только один человек мог быть строг с ним — это Триджанг Ринпоче, мой Младший наставник, и то, я думаю, главным образом потому, что Тензин Чойгьел любил прыгать по мебели, а Ринпоче беспокоился о том, как придется объяснять китайцам, почему она сломалась. Линг Ринпоче, наоборот, был азартным товарищем Тензина по играм. Сам я не очень много виделся со своим братом, хотя недавно он напомнил мне один случай, как я обнаружил, что он выловил всех карпов из декоративного пруда и аккуратно разложил их на траве. Он сказал, что я дал ему хорошую оплеуху.
Хотя многие мои чиновники не разделяли моего интереса к материальному развитию Китая, на меня произвели глубокое впечатление успехи, которых коммунистам удалось достигнуть в области тяжелой индустрии. Я очень хотел, чтобы и моя страна достигла такого же прогресса. Особенно захватывающее впечатление произвела гидроэлектростанция, которую нам показывали в Манчжурии. Не нужно было обладать большим воображением, чтобы понять, какие безграничные возможности были для такого типа производства энергии в Тибете. Но больше всего в этой поездке запомнилось выражение лица служащего, который показывал мне это сооружение, когда я задал ему несколько специальных вопросов об электроэнергии. Благодаря тому, что я работал с этим старым дизельным генератором в Лхасе, у меня было довольно хорошее представление об основных принципах, которые используются здесь. Полагаю, со стороны могло показаться странным, что молодой иностранец в монашеских одеждах расспрашивает о киловатт-часах и размерах турбины.
Кульминационный момент этой поездки наступил в Манчжурии: меня взяли на борт военного корабля. Я пережил настоящий восторг. Ничего, что корабль был очень стар и я не мог ничего понять ни в одном приборе или циферблате. Для меня было достаточно уже того, что я нахожусь на борту этого огромного, серого металлического сооружения с его неповторимым запахом машинного масла и морской воды.
Отрицательной стороной этой поездки было то, что, как я стал понимать, китайские власти не имели ни малейшего намерения допускать, чтобы я общался с простым китайским народом. Каждый раз, когда я хотел отойти от программы или просто самостоятельно посмотреть какое-либо место, этого никогда не допускали сотрудники, приставленные следить за мной, и всегда под одним и тем же предлогом: "безопасность, безопасность" — моя безопасность была их постоянной отговоркой. Но не один только я был изолирован от простого народа; в таком же положении находились все китайцы из Пекина. Им тоже запрещалось делать что-либо самостоятельно.
Однако, Сэркон Ринпоче, один из моих "ценшапов", всегда ухитрялся выходить и бывать, где ему хотелось. Он никогда не слушал, что говорили ему китайцы, а просто делал то, что считал нужным. И возможно, потому что он был хромым и довольно неприметным, никто и не думал останавливать его. Таким образом, он был единственным, кому удалось получить глубокое представление о реальной картине жизни в прекрасной новой Народной Республике.
Я многое узнал от него, и он обрисовал довольно мрачную картину нищеты и страха среди населения.
Однако, и я сам имел один очень интересный разговор с носильщиком отеля, когда посещал индустриальную зону. Он сказал мне, что видел фотографии моего отъезда из Лхасы и был рад узнать, что тибетский народ так счастлив моей поездке в Китай. Когда я сообщил ему, что это далеко не так, он удивился. "Но так говорится в газете", — сказал он, на что я ответил, что газета вводит в заблуждение, так как правда состояла в том, что большинство людей были в высшей степени расстроены. Услышав это, мой друг был потрясен и изумлен. Я, со своей стороны, впервые понял, до какой степени искажаются факты в коммунистической печати: казалось, что потребность лгать — в крови у представителей власти.
Совершая поездку по Китаю, я оказался по ту сторону границы с Монголией, куда отправился с Сэрконом Ринпоче посетить его родные места. Впечатление было очень волнующим, потому что я увидел, как тесно связаны эта страна и моя собственная.
Мы вернулись обратно в Пекин в конце января 1955 года, как раз во время празднования "Лосара", тибетского Нового года. В ознаменование его я решил дать банкет, на который пригласил Председателя Мао и других членов "Большой Четверки", то есть Чжоу Энь-лая, Чжу Дэ и Лю Шао-ци. Все они приняли приглашение. На вечере Мао был очень дружелюбен. Увидев, как я бросаю вверх щепотку цампы, он спросил, что это я делаю. Я объяснил: это символическое подношение, после чего он тоже взял щепоть и сделал то же самое. А затем взял другую порядочную порцию и с озорным выражением лица бросил ее на пол.
Этот слегка саркастический жест был единственной неприятностью на этом во всех других отношениях достопамятной вечере, который, казалось, был выдержан в духе обещанного истинного братства между нашими двумя странами. Конечно, китайцы именно так освещали это событие. Под конец они выстроили обычную шеренгу фотографов, которые должны были увековечить его для потомков. Некоторые фотографии появились в газете через день или два, их сопровождала восторженная заметка, в которой придавалось особое значение речам, произнесенным тогда. Эти фотографии были также, наверное, переданы в Тибет, потому что, когда я возвратился в Лхасу, я увидел одну из них, воспроизведенную в издаваемой китайцами местной газете. Она изображала Председателя Мао и меня, сидящих вместе, причем моя голова была повернута к нему, а руками я делал какой-то непонятный жест. Тибетский редактор газеты сам домыслил, что на ней происходит, и дал такую подпись, что эта фотография изображает, как Его Святейшество Далай-лама объясняет Великому Кормчему процесс изготовления "кхабсе" (новогоднего печенья)!
За день до моего отъезда из Китая в Тибет, весной 1955 года, я присутствовал на собрании Постоянного Комитета. Лю Шао-ци, который председательствовал на нем, произнес уже половину своей речи, когда влетел мой офицер безопасности и подбежал ко мне. "Председатель Мао хочет видеть вас немедленно. Он ждет вас", — объявил он. Я не знал, что сказать. Я не мог тут же встать и уйти с собрания, а Лю не подавал никаких признаков того, что хочет передохнуть. "В таком случае, — ответил я, — вы должны пойти и извиниться за меня". Что он сразу и сделал.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
