— Я так тревожилась…
— Ты родилась тревожной.
— Где ты прятался три дня и три ночи?
— Секция Лепелетье объявила, что работает без перерывов. Я там был, и если прятался, то очень плохо.
— Ты и спал там?
— Мы спали по-солдатски, на походных кроватях, каждый в свой черед, и всего-то часок-другой.
— Ты, наверное, ужасно грязный!
— Ну само собой, там же сплошные танцы до упаду.
— Весьма сожалею.
— Да послушай, Розали! Армия разбила лагерь у ворот Парижа!
— Чтобы защитить нас от бесчинств. Я в этом не вижу никакой беды.
— Ты ничего не видишь! И ничего не знаешь! Сумасшедшая…
— Менее сумасшедшая, чем ты, милый мой, — произнесла она с легким пренебрежением, но теперь на ее губах снова проступила светская улыбка.
На его пути оказалась группа гостей, они пили чай и болтали, собравшись возле буфета. Он растолкал их так, что чай выплеснулся на ковер, и выскочил из салона. В конце коридора он бесшумно открыл дверь библиотеки. На полках штабелями громоздились сплошь одни скандальные сочинения в красных сафьяновых переплетах. В камине пылали сложенные крест-накрест поленья, а напротив в вольтеровском кресле восседал народный представитель Делормель, в левой руке держа открытую книгу, а на коленях — свою служанку. То ли дрова горели слишком жарко, то ли он возбудился сверх меры, но только физиономия у него раскраснелась, да и по голосу было слышно, что он запыхался:
— Героиня этой книги похожа на тебя, Кристин.
— На меня-то? Да чем же, сударь?
— Сельская девушка, говорит с акцентом своей провинции.
— Я родом из Парижа.
— Здесь тоже есть свой акцент, в Париже. Ладно, оставим это. Ты просто вообрази: мы в Лондоне, на маленькой улочке, перед нами Ковент-Гарден. Фанни встречает одного джентльмена. Сейчас прочту. Здесь ее собственный рассказ: «Тогда он просунул руку мне под шаль, нащупал грудь и осторожно потеребил ее…»
— У меня нет шали, мсье, а ваша рука, она ведь там, ниже, щупает у меня под юбками.
— Ты ничего не смыслишь в литературе!
— Литература? А что это такое?
— Да вот это же самое! «Дева веселой жизни», издание тысяча семьсот пятьдесят первого года, перевод с английского.
— Англичане, они ж для нас…
— Ступай! Займись своими обязанностями!
Кристин поспешно оправила юбки и убежала в кладовку.
— Идиотка! — проворчал Делормель.
Сент-Обен кашлянул. Депутат обернулся:
— Ты? Ты что же, был здесь?
— Господин Делормель, вы должны дать мне объяснения.
— Если это все, что я тебе должен, идет. Этот товар не слишком дорог. Я тебя слушаю.
Народный представитель встал и, взяв кочергу и лопатку, поправил соскользнувшее полено. Затоптал ногами в домашних туфлях искорки, просыпавшиеся на восточный ковер, из-за которого ему пришлось долго торговаться.
— Конвент вне закона! — заявил Сент-Обен.
— Ах так? С каких пор?
— С тех пор, как призвал армию, чтобы заставить народ проглотить его Конституцию и эти позорные декреты!
— Что это за народ такой, которым ты мне все уши прожужжал? Большинство французов уже приняло новую Конституцию. Он хочет мира, народ.
— До выборов Конвент не должен вмешиваться никуда, кроме административных дел. Управлять страной ему не положено. Какая тут может быть армия? Это же государственный переворот!
— Вон ты как повернул…
— Кто эти пьяные якобинцы в парке Тюильри?
— Добровольцы. Священный батальон патриотов восемьдесят девятого года. Знаешь, они трогательны. Когда им раздавали оружие, один старик поцеловал свое ружье и говорит: «Значит, я все еще свободен».
— Это просто комедия! Я видел там настоящих душегубов!
— Ты фантазируешь.
— Дюпертуа, того слесаря, убийцу Феро.
— Он гильотинирован.
— Во имя чего вся ваша ложь? Кого вы защищаете?
— Свое состояние, малыш. Состояние, которым и ты пользовался. А также Республику, благодаря которой я его сколотил.
Наполеон, что ни день, проводил время у приятельницы своей матери мадам Пермон, которая вернулась в Париж с дочерью Лорой и мужем, которого она привезла из Бордо, вконец изнуренного болезнью. Покинув столицу, подверженную народным мятежам, в надежде, что так избежит всех опасностей, она на юге только и делала, что наблюдала сцены чудовищной жестокости. Она видела, как женщин и детей сбрасывали с высоты башен, видела расчлененные трупы, которые выбрасывало волнами в прибрежные пещеры близ Бокера. Большой красивый дом, где она поселилась с семьей, так называемый «особняк Страуса», к несчастью, находился на улице Луа, что проходила вплотную к монастырю Дочерей Святого Фомы, очагу восстания, которого опасались. Господин Пермон, исхудавший, с угрюмым взглядом, сотрясаемый лихорадкой, вздрагивал, слыша выкрики часовых секции Лепелетье, и страх усугублял его страдания. Гости, собравшись в салоне, переговаривались приглушенными голосами, но при малейшей жалобе мадам Пермон или ее дочь спешили к изголовью больного. Однажды вечером, когда он стал задыхаться, слуга отказался идти за врачом, напуганный патрулями и дождем, что лил как из ведра. Лора собралась было пожертвовать собой, уже и шляпку свою с мягкими полями сняла с вешалки, но Буонапарте не допустил, чтобы девочка вышла из дому:
— Предоставьте действовать своему Коту в сапогах, мадемуазель Лоретта. Вашему отцу необходима забота вашей матери, а она нуждается в вашей поддержке. Сообщите мне имя и адрес врача. Я схожу за ним.
Доктор Дюшонуа жил на улице Вивьен, в десяти минутах ходьбы. Буонапарте натянул свой редингот мышиного цвета, поднял воротник, нахлобучил круглую шляпу и бегом скатился с лестницы. Он и по улице тоже бежал, пока не услышал крик:
— Стоять!
Он тотчас остановился, ногами прямо в луже, весь мокрый под ливнем и потоками, хлеставшими из водосточных желобов. Из крытого входа церкви появились секционеры в высоких цилиндрах и, подойдя вплотную, поднесли фонарь к его лицу. Их обеспокоил торопливый шаг генерала, поскольку в этот час и за пеленой дождя ничего было не рассмотреть.
— Почему он так несется, этот господин?
— Иду за врачом на улицу Вивьен.
— Вы здешний? Из этого квартала?
— Я обедал у своих друзей. Им потребовался доктор. Это срочно.
Один из двоих стал обыскивать генерала, прощупывая его одежду.
— Оружия при нем нет. Но он дрожит.
— Я дрожу от холода.
— А может, это скорее страх, что вас пристрелят?
— Из ваших отсыревших ружей? Если вы хотите пользоваться ими в дождь, держите их дулом к земле, чтобы вода не затекала внутрь.
Секционеры исчезли, им тоже не терпелось укрыться от ливня. Буонапарте продолжил свой путь, вытащил врача из его апартаментов и с той же поспешностью доставил к больному, нимало не беспокоясь насчет патруля: дождь тем временем еще усилился, и рвение отнюдь не обуревало секционеров. Дверь в прихожую дома мадам Пермон была открыта, и там сушились два зонтика, мокрых настолько, что они, казалось, сочились водой. Доктор Дюшонуа пристроил свой зонт на плетеный коврик, прислонив его к стене, отдышался, протер забрызганные грязью очки клетчатым носовым платком, огромным, как полотенце. Тут примчались испуганный слуга и Лора Пермон:
— Наконец-то вы вернулись, генерал!
— Спасите нас от скверных субъектов, которые заявились сюда, чтобы нас изводить!
Встав перед двустворчатой дверью спальни, которую она заперла на ключ, мадам Пермон не пропускала двух наглых мюскаденов, которые намеревались войти; оба разом оглянулись, когда раздался резкий вопрос Буонапарте:
— Какого черта вам здесь нужно?
— Мы желаем знать, почему некий Пермон, обосновавшись здесь целых семнадцать дней назад, все еще не записался в секцию.
— В наших списках он не значится, — прибавил второй, заглядывая в тетрадку.
— Но он же очень болен! — возмутилась мадам Пермон.
— Вот мы и проверим, что это за любопытный недуг, — заявил первый мюскаден.
— Когда родина в опасности, не время болеть, — изрек второй.
— Этому господину так плохо, что хуже некуда, — заступился врач.
— Мы хотим сами в этом убедиться.
— Перед вами доктор Дюшонуа, он пользует больного, — сквозь стиснутые зубы процедил генерал, сдерживаясь с огромным трудом.
— Дюшонуа, Дюшонуа, — забормотал второй мюскаден, снова открывая свою тетрадку.
Более не противясь гневу, Буонапарте схватил обоих молодчиков за рукава и вытолкал за порог; они при этом потеряли свои двурогие шляпы и драгоценную тетрадку, которую генерал вышвырнул им вслед. Она шлепнулась на лестничную площадку, и Буонапарте захлопнул дверь у них перед носом прежде, чем они опомнились.
— Не надо было с ними так, Наполеон, не надо!
Мадам Пермон, все еще прижимаясь спиной к двери мужниной спальни, заливалась слезами, судороги сотрясали все ее тело. Доктор, разжав ее стиснутые пальцы, взял ключ, отпер дверь и вошел к умирающему, в то время как генерал и слуга, поддерживая несчастную, довели ее до кресла, стоявшего перед камином. Она была подвержена нервическим припадкам, никто при этом особенно не паниковал, коль скоро роли в таких случаях были распределены заранее: Лора поднесла матери успокоительную микстуру в ложечке, Буонапарте растер ей руки, слуга взбодрил огонь в камине, подкинув туда пучок страниц «Монитёра». Она стонала:
