Позднее прием новых членов и присоединение опальных офицеров Семеновского полка снова подняли численность заговорщиков — до двух десятков и более. В феврале 1822 года Пестель (уже переведенный в командиры полка) завербовал своего командира бригады — генерала князя С.Г. Волконского, зятя генерала Н.Н. Раевского, а также отставного полковника земельного магната В.Л. Давыдова — родственника Дениса Давыдова. Позже были организованы две новые управы в дополнение к Тульчинской — Каменская (по Каменке — имении Давыдова в Чигиринском уезде Киевской губернии) и Васильковская; в последней заговорщиков возглавил Сергей Муравьев-Апостол.
Что же касается тайной полиции, то нелепо считать, что Киселев организовал ее для наблюдения за своим собеседником и собутыльником Пестелем (к тому же — экспертом по разведке!); это было бы столь же странно, как если бы Милорадович создавал полицию для наблюдения за Глинкой. Характерно, однако, что Пестель не был всерьез предупрежден об интересе со стороны властей — ни прежним соратником Никитой Муравьевым и другими петербуржцами (кроме заявления Глинки на Московском съезде, адресованного ко всем, включая Пестеля; и то неизвестно, в какой форме оно было передано Бурцовым и Комаровым), ни Киселевым, ни собственными сподвижниками из «Южного общества». Поскольку активность заговорщиков в течение последующих четырех лет инициировалась в основном усилиями Пестеля, то это сыграло едва ли не решающую роль в истории «Южного общества» и всего заговора декабристов. Почему же так происходило?
Дело опять же в репутации Пестеля, о котором известен и такой отзыв упоминавшегося выше Е.И. Якушкина — сына декабриста: «когда Северное общество стало действовать нерешительно, тогда он объявил, что если их дело откроется, то он не даст никому спастись, что чем больше будет жертв, тем больше будет пользы — и он сдержал свое слово. В Следственной комиссии он указал прямо на всех участвовавших в Обществе, и если повесили только 5 человек, а не 500, то в этом Пестель нисколько не виноват, с своей стороны он сделал для этого все, что мог» — как тут не вспомнить злодея более поздней исторической эпохи — С.Г. Нечаева! Можно предположить, что такому хитрому и бессовестному шантажисту просто невозможно было даже намекать на неформальные контакты заговорщиков с представителями высшей власти: он тут же бы взялся всех шантажировать — и своих соратников, обвиняя их в предательстве, и самих вельмож, за спиной царя пускающихся в сомнительные интриги. Так, возможно, думали о нем многие заговорщики. Но все же представляется, что не совсем так.
Вспомним известную мудрость, не лишенную оснований: ты сказал один раз — и я поверил, ты сказал дважды — и я стал сомневаться, ты повторил трижды — и я понял, что ты лжешь! Уж что-то больно много совершенно голословных обвинений в адрес Пестеля! А ведь он после ареста поначалу держался вполне твердо и стал давать показания, уличающие других, лишь когда остальные завалили обвинениями его самого. Правда, позднее случалось и так, что, например, Никита Муравьев, избегавший вначале обвинять Пестеля, сломался, ознакомившись с показаниями Пестеля против него. Но все же нет никаких особых оснований обвинять Пестеля в ответственности за чрезмерную откровенность на следствии и последовавшую жестокость наказания. Похоже, что декабристы старались собственные грехи списать на казненного собрата.
Разумеется, у Пестеля была особая ментальность, отталкивавшая других — недаром он был сыном собственного отца и братом собственного брата! Кандидат в диктаторы не импонировал многим. Но в бесчестности его было обвинить трудно. Более того, можно предположить, что его особая честность заговорщика и революционера (а следовательно и интригана, не чурающегося обмана) была вполне безупречной. Никто поэтому не рискнул посвятить Пестеля в хитрые отношения заговорщиков с высшими начальниками, под опеку которых попало Тайное общество — это могло вызвать бурю и скандал, ставящие под удар всякую возможность продолжения организованной мистификации!
Пестеля обвиняли в излишней рассудочности и черствости. Бестужев-Рюмин, например, писал: «Пестель был уважаем в обществе за необыкновенные способности, но недостаток чувствительности в нем был причиною, что его не любили. Чрезмерная недоверчивость его всех отталкивала, /…/ он делал множество ошибок. Людей он мало знал. Стараясь его распознать, я уверился в истине, что есть вещи, которые можно лишь понять сердцем, но кои остаются вечною загадкою для самого проницательного ума…»
Просто ум бывает разный. Теоретик и резонер Пестель, убежденный в собственной правоте, зашоренный и упертый в собственные идеи, годами не понимал, что ему морочат голову. Ясно, что людей он мало знал. Но скорее его нужно обвинять в недостатке практического ума и проницательности, нежели честности и душевной чистоты!
1 ноября 1821 года Пестель был произведен в полковники, а 15 ноября назначен командиром Вятского пехотного полка (вступил в командование в январе 1822). Киселев, без которого тут не обошлось, перевел его из Тульчина в Линцы — совсем небольшое гарнизонное местечко — не только для того, чтобы укоротить деятельность активного заговорщика, но, скорее всего, и потому, что не мог смотреть в глаза человеку, с которым постоянно был неискренен.
Теперь мы продемонстрируем, как Киселев использовал свою тайную полицию.
В феврале 1822 года в Кишиневе был арестован майор В.Ф. Раевский — за агитацию среди солдат и юнкеров.
Раевский, никого не выдавший, просидел под следствием до 1827 года, когда окончательно прояснились его связи с декабристами. Затем его сослали в Сибирь, где он и оставался до смерти в 1872 году (с 1856 года — сугубо добровольно).
Пострадавшим по этому делу можно считать его дивизионного командира — генерал-майора М.Ф. Орлова — одного из основоположников тайных обществ (№ 6 в списке Грибовского), еще одного зятя генерала Н.Н. Раевского. Ранее, одновременно с Киселевым, Орлов был флигель-адъютантом императора.
Независимо от того, что после Московского съезда Орлов покинул ряды заговорщиков, он был и оставался противником жестокого обращения с солдатами и инициатором повышения грамотности — в стиле Греча и Каразина; под его крылышком В.Ф. Раевский и пытался развернуть крамольные беседы. Арест последнего привлек пристальное внимание к 16-й пехотной дивизии. После царского смотра 2-й армии в октябре 1823 года Орлова, тоже нередко позволявшего публичные вольнолюбивые выходки, уволили в отставку; он поселился в Москве.
Арест Раевского сопровождался деталью, тогда оставшейся неизвестной, а много позже пересказанной все тем же И.Д. Якушкиным: среди бумаг арестованного оказался написанный рукой Раевского полный список всех членов Тульчинской управы — главного детища Пестеля! Каково же было удивление Бурцова, уже, напомним, отошедшего от заговора, когда тот обнаружил этот автограф среди бумаг, отданных ему Киселевым для служебного исполнения! Бурцов тут же сжег злополучную улику, а заговор благополучно просуществовал еще почти четыре года.
Этот эпизод можно было бы счесть небрежностью и невероятным стечением обстоятельств, если бы не молчание Киселева по поводу пропажи документа. Ниже мы поведаем о событиях, когда Киселев совершенно очевидно еще раз спас заговорщиков, сумевших не оценить и почти проигнорировать его усилия. Аналогичные действия Милорадовича также будут рассказаны и разобраны.
И Милорадович, и Киселев постарались не только приложить собственные руки к самому пульсу заговора, но и укрыли его от посторонних глаз шапкой-невидимкой размером с огромный шатер. М.Ф. Орлова и В.Ф. Раевского, явно зарвавшихся, спасти было невозможно; последний так и сидел почти пять лет, пока за него не взялись всерьез, уже получив массу показаний от его прежних товарищей. Но при всех других угрозах заговору, которую названные начальники имели возможность ликвидировать, они неизменно делали это.
В конце лета 1821 года великие князья Николай (с женой) и Михаил, возвращаясь из-за границы (Михаил лечился летом в Карлсбаде и Мариенбаде от последствий тяжелой болезни, которую перенес еще в 1819 году), встретились в Варшаве у брата Константина и провели вместе около недели.
Впервые после женитьбы последнего в мае предшествующего года произошла его встреча с Николаем. Николай отметил необычайную почтительность старшего брата, граничащую с прямой издевкой — вполне характерной для его манеры поведения. Михаил же позже показывал, что в это время Константин сообщил ему свое намерение не царствовать в случае смерти Александра. На самом деле, ничего еще не было решено.
