– Сублимация, – вставила Соланж.
– После второй встречи их нагота почти полностью прикрыта перевитыми листьями, а на четвертой они присутствуют облаченными в роскошные одеянья, а их жесты, по-прежнему заранее отрепетированные, как в балете, вместо грубо нескромных, как на стадии наготы, становятся по мере движения к финальным этапам чище, выразительнее для тонких чувств, благодати и смирения.
– Я понимаю, – сказала Соланж, – что подобное попятное обнажение может стать сильным побужденьем чувств участвующих в таких церемониях, вплоть до возникновенья в них полностью умозрительного желанья друг к другу. Но разве есть в этой чудовищной танталовой пытке их плоти хоть что-то общее с полновластным вечным чувством любви?
– Да, несомненно, – ответил Грансай, – или, во всяком случае, так утверждают тексты – при условии, что пара удовлетворительно достигает финала своего испытания.
– А что происходит после того, как заклятье наконец завершено? – спросила Соланж. – Какова конечная цель?
– В конце, – продолжил Грансай, – любовников оставляют одних, лицом к лицу, облаченными в вуали, напоминающие своей роскошью великолепные брачные одеянья. Оба привязаны по отдельности к ветвям миртового дерева так, чтобы не только не допустить никакого прикосновения, но и обеспечить обоим полную неподвижность. Через некоторое время, если заклятье успешно, у обоих любовников одновременно возникает оргазм – без всякого другого взаимодействия, кроме выражений лиц. Говорится, что это явление почти всегда сопровождается слезами, – добавил в заключение Грансай, подливая Соланж чаю. Вновь наступила тишина.
– Эти слезы, – наконец вымолвила Соланж, – и выраженье лиц, способных на бесконечное множество оттенков боли и удовольствия, несомненно и наиболее всего отличают действия человека от животных… – И, словно споря с самой собой, продолжила: – Так, значит, это возможно – предаться великой физической страсти без прикосновений? Это, похоже, ведет к совершенно новой теории любви, коя в самом деле может объединить представленья Эпикура и Платона в одно.
– Во всяком случае, можно обмысливать это как еще одно извращенье, – сказал Грансай сдержанно.
– Но, даже если так, вы всерьез считаете, что подобное возможно для кого-то, кроме людей в чрезвычайно податливом состоянии ума, вероятном при наличии всей системы средневековых верований?
– Вы правы, – сказал Грансай, – такие состояния эмоциональной сверхчувственности можно достичь в наши дни только созданием подлинных психологических чудовищ… И тем не менее, современная психопатология ежедневно открывает нам явления того же порядка, что и ведьмовство, – в сералях истероэпилептиков, коими полнятся наши больницы. Арка истерики, мгновенно скручивающая женское тело в фигуры, на какие нормальному человеку потребуются недели акробатических тренировок, имеет ту же духовную природу, так сказать, что и припадки, столь хорошо известные еще по Чаплину, позволяющие пациентам демонстрировать чудеса координации, на которые они в нормальном состоянии не способны. Потоки слез, проливаемые актрисами, показывают возможность нервных разрядок, во всех отношениях соответствующих подлинному горю; здесь пределы симуляции, похоже, имеют тот же мозговой источник, что и удовольствие. Вообще, явление удовольствия, хоть и менее зависимое от нашей воли, чем слезы, тем острее, когда не связано с механическим действием и проявляется медленнее, вызываемое средствами, кои можно было бы назвать в большей мере духовными. Я понимаю, что слово «духовный» в употребленном мною значении кажется нелепым и может вызывать у материалистических умов нашей эпохи лишь усмешку. Но общее представление о любви, как его нам являли с XVIII века, видится мне заблуждением. Понятие «любви с первого взгляда» – варварство, оно само по себе есть серьезный симптом смутного упадка, недостатка очертаний и подробностей, в коих тонет «мечта» человечества. Стоит задуматься о египтянах, о людях Возрождения, видевших сны об обелисках, глубинной геометрии, математических пропорциях, позволявших им воплощать наяву изощренные задачи архитектурной эстетики, кои решали они в сновидческой жизни, недостаток же строгости в сновидениях наших современников позорен, а их онирические припадки едва можно отличить от несчастных водевилей их жалкой повседневности!
Соланж вспыхнула – ей сны не снились никогда.
– Тот же недостаток тщания изничтожает страсти, – с горячностью продолжил Грансай. – Стоит лишь двум особам пожелать друг друга, как они бросаются воплощать свои желания, не важно, как, где и в каких условиях – неловко, выкручивая друг другу руки, захлебываясь слюной друг друга, лишь бы утолить мимолетные позывы и обострения. Весь любовный опыт моей жизни порицает и отвергает подобное оргиастическое распутство! Как вдохновленный поэт [36] не способен писать красивые стихи, так и любовник не в силах возвести подлинную страсть… Напротив, почти не существующее поначалу желание можно взрастить, проявить поэтапной кристаллизацией из смятенного состояния сентиментального сердечного шума в холодные красоты эстетики иного порядка, чем жаркое плоти. Я желаю выстроить страсть как подлинную архитектуру, где жесткость всякого ребра запоет с точностью каменных углов каждого карниза сонетов палладианских окон, – страсть с лестницами боли, ведущими к площадкам предвкушений неопределенности, со скамьями, где можно сидеть и ждать на пороге врат желания, с колоннами страданий, капителями ревности с вырезанными на них листьями аканта, со скупостью форм заломленных фронтонов, округлыми, спокойными улыбками балюстрад, сводов и куполов зачарованного экстаза…
Соланж, дабы лучше слышать, усилием воли выключила все звуки вокруг себя. Почему, ради всего святого, не может она быть любима Грансаем? Если каждое слово его так переполняет ее – как не жить с ним всегда! Слушая его, Соланж де Кледа повторяла про себя: «Что же вы делаете такого, что каждое ваше слово тайно обустраивается в моей душе!»
Но Грансай уже натянул свою очень тесную перчатку, и она по-особенному щелкнула так, будто граф уже ушел далеко по улице.
– Хотите встретиться здесь же, послезавтра, в то же время? Да, знаю, я должен все вам рассказать! – воскликнул Грансай, но затем вновь стал мирским: – Вы не обидитесь, chérie , если я не возьму вас с собой в «Шато де Мадрид», как обещал? Простите великодушно, уже очень поздно.
– Я бы хотела потанцевать с вами еще раз, прежде чем мы примемся за эксперимент, – нам же и это будет запрещено? – спросила Соланж, поднимаясь и кладя руки на плечи Грансая. Тот лишь повернул голову – поцеловать левую руку Соланж – и ответил:
– Прекрасное чудо, что между нами ничего никогда не было, – и добавил хрипло: – Поклянемся же никогда не делать ничего такого, что может уменьшить наше желанье! – Поцеловав ей и другую руку, сказал тихо, твердо: – Мы свяжем друг друга чарами!
– Могу ли я быть зачарована вами больше, чем теперь? – спросила Соланж, потянувшись к нему.
– Я хочу оказаться под вашими чарами, – ответил Грансай, глядя в глубину ее глаз, беря ее за руку, едва касаясь.
Прежде чем расстаться, Соланж напомнила ему:
– Завтра вечером мы вместе ужинаем у Беатрис де Бранте. Поскольку мы лишь начинаем, могу я пока надевать декольтированное?
Беседа с Соланж вымотала графа, и он, чувствуя себя так, будто пережил сильное нервное потрясение, рано отправился в постель в своем доме в Булонском лесу. В кровати он открыл наугад «Annales de Démonologie» [37] и напал на очень подробное описание занимательного случая посещения суккубом человека в состоянии бодрствования; почтенный доминиканский священник начала XIV века трижды оказался жертвой такого визита, и всякий раз суккуб являл разное обличье. Однажды в исповедальне демоническое тело женщины, исповедавшейся пред ним, вырвалось наружу и, связав все его члены, подвергла его чудовищному узническому наслаждению, при этом двойник суккуба как ни в чем не бывало продолжал разговаривать, при этом почтительно и богобоязненно преклонив колени.
Грансай захлопнул книгу, а большим и указательным пальцами другой руки потер себе загривок; затем раскрыл «Le Rêve de Poliphile» на странице, отмеченной ляссе, и прочел:
«Горловина этой последней вазы была закрыта горой – массой драгоценных камней, не граненных и не полированных, плотно пригнанных друг к другу, грубо и без порядка, и гора поэтому смотрелась иззубренной и трудно было оценить ее размеры. На верхушке росло гранатовое дерево, ствол и ветви из золота, листья – из изумруда, плоды – в натуральную величину, с коркой из неполированного золота, зерна – из восточных рубинов, каждый – с фасолину, перегородки между зернами – из серебра. Искусный умелец, изготовивший сей шедевр, поместил там и сям расколотые полуоткрытые гранаты, и часть зерен, что еще не доспели, он сработал из крупных восточных жемчугов, – блистательная находка, от которой краснеет сама природа».
