Психика. Механизм ее непостижим Коснись его, и он выкинет такой фортель, о каком никто отродясь не слышал. Человек может начисто забыть всю свою предыдущую жизнь, родных и близких. Может не вспомнить родной речи, на которой изъяснялись его пра-прапредки и он сам до 33-х лет. Разумеется, такое возможно. Чаще всего на какой-то период времени. Реже — навсегда. И то, если человек одновременно и оглох, и онемел, и рехнулся. Но такое…
Чтобы, очнувшись, заговорить по-русски, которым до падения в пропасть владел с грехом пополам да вдобавок бойко шпарить на английском и французском?.. Такого еще не бывало. Тут диагноз выпадения памяти исключается. Он сюда не лепится. Тут нечто другое. А что именно — пусть разбирается милиция. В конце концов они заинтересовались этим кавказцем. Да и кавказец ли?.. Он, Гершфельд, доктор психиатрии, сильно сомневается в этом. Его дело — дать квалифицированное резюме, а верить или не верить в россказни доставленного к нему Новрузова-Артамонцева, в компетенцию лечебницы не входит. Она может и должна дать ответ на другие «или—или»: «Здоров» — «Болен». Сделать выбор между ними тоже не просто. Совсем не просто.
Запись «Здоров» потребует ответов на десятки «Почему?»… «Болен» — тоже. Ведь не закроешь глаза на ясность мысли обследуемого, его глубокую образованность, безупречный русский и прочее, прочее?
Профессор живо представил себе этого неказистого, смуглого увальня, который уже почти месяц находился под его так называемой опекой. Невыразительные глаза его, глядевшие из-под низкого лба, когда он увлекался разговором, превращались в два раскаленных генератора, источавших мысль, страсть и неукротимую энергию, которые, оказывается, переполняли этого человека.
Внешность кавказца оказалась обманчивой. Камень — серый, да с песней светлой.
Он с первой минуты встречи сумел удивить и расположить к себе профессора. В отличие от других, которых приводили сюда на освидетельствование, кавказец не пыжился и не лез вон из кожи, чтобы во всей полноте продемонстрировать палату ума и знаний. Вел себя естественно. Страха показаться не в своем уме в нем не ощущалось. Взгляд кавказца, переступившего порог кабинета, не мог не натолкнуться на висевший портрет выдающегося ученого-психиатра Вадима Сиднина. Гершфельда поразило то, как он среагировал на этот портрет. Кавказец на какую-то долю секунды замер перед ним, а затем непринужденно, вместо того, что бы направиться к столу, где его ждали профессор и следователь, подошел к портрету. Заинтересованно прочитал оставленную на нем дарственную надпись:
«Этот сноб — не я. Здесь я величественней своих идей. Переплюнь этого сноба, Исаак. Вадим Сиднин».
Гершфельд бережно разглаживает, лежащий перед ним чистый лист бумаги, хотя на нем ни единой морщинки. Сдувает с него несуществующие соринки пыли, опять постукивает ручкой по зубам и в сердцах бьет ладонью по столу. Ничего, ровным счетом ничего не получается. Ни в один десяток известных ему вариантов медицинских заключений этот чертов кавказец не лезет. Не вмещается и все тут. Рука так и чешется написать по-простому, по-человечески: «Не сумасшедший».
Но так нельзя. Не принято. Такое определение почему-то никого не устраивает. Оно, видите ли, не профессиональное. Лучше, когда справочки сдобрены специальными терминами. Такие внушают. Хотя, если разобраться, по своей двусмысленности они нисколько не лучше слова «не похож». Более солидны — это верно. Как и верно то, что они менее всего точны. Толкуй как хочешь. Может быть, поэтому они более всего и устраивают.
Что означает «непохож»?.. Не сумасшедший?.. Ерунда. Это человек, который не оставляет впечатления душевнобольного. А впечатление — не аргумент. Оно из области чувств. И тут без медицинской фразы не обойтись. Чтобы прочесть и сразу представить себе полную, так сказать, объективную картину. И то, что у обследуемого, как говорится, «не все дома». И то, что у него, как отнюдь не говорится, а подразумевается, «дома», оказывается, все. Против истины — ни слова. Все в угоду ей. В конце концов людей без сдвигов нет. В каждом сидит псих. Так что этот «непохожий», тоже не белая ворона. Хотя, положа руку на сердце, на полоумного он совсем не походил.
Речь логичная, образная, правда, немного запинающаяся и чуточку заторможенная. Впрочем, у думающих и осторожных она должна быть такой. В словах и рассуждениях никакой суетливости — не заговаривается. Мысль срабатывает быстро и как у большинства нормальных людей она формируется не совсем гладко. Зато верно… Да, а знания?! Их к природному дару не отнесешь. На данную богом оригинальность мышления не сошлешься.
Кстати, об оригинальности. Она никогда не водилась в компании с «нормой». Всегда бегала в чудачках. Всегда на грани безумства. И он, этот кавказец, скорее всего, из чудаков. Не из тех, над кем глумятся, а из тех, кто вызывает интерес к себе. Таит в себе загадочную силу воздействия на других. Кто-кто, а Гершфельд разбирался в таких субъектах. Ведь много их, и самых разных, проходило через его руки. Не счесть сколько. Но все они быстро надоедали ему. С ними все было ясно. Неизменно тягостно и скучно. А этот привлекал к себе. Как удав.
От других он открещивался, перепоручая своему заму Шалве Гогоберидзе или еще кому-нибудь, а этого вел сам. Ни на минуту не оставлял без внимания. За ним недреманным оком, фиксируя каждый шаг, каждый вздох, вслушивались и следили объективы телекамер, микрофоны магнитофонов, санитарки, медсестры, врачи. Теперь за стеклом Герш-фельдовского шкафа выстроился длинный ряд видео- и магнитофонных кассет, папки с докладными работников. Досье, пополнее милицейского.
Профессор берет первую попавшуюся ему под руку видеокассету и вставляет в аппарат… На экране — врач и сам Герш-фельд. На заднем плане видна спина удаляющегося Новрузова-Артамонцева… Они с Сильвой стоят на «ринге». Так в диспансере называют огражденную канатами на крыше корпуса площадку. Одна часть «ринга» затенена плотным полотном. Другая его половина, с соломенными креслами-качалками и лежаками, находится на самом солнцепеке и служит солярием… Хачатурян курит.
— Что нового? — кивая в сторону дверного проёма, в котором скрылся кавказец, спрашивает он.
— Странное дело, — сбивая пальчиком с сигареты пепел раздумчиво говорит Сильва. — Обычно турки взывают к Аллаху, а наш — к бесу, по их — к шайтану.
— Он же азербайджанец, — говорит Гершфельд.
— В наших краях их называют турками, — объясняет Сильва Ашотовна. — Но это неважно. Важно другое. Когда я сюда пришла, он сидел в качалке с закрытыми глазами и дважды полушепотом, но внятно произнес: «Леший… Леший… Я жду, Леший…»
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
