Гершфельд молчит. Эта странность кавказца не такая уж для него большая новость. О ней как-то докладывал Гогоберидзе и он слышал сам в записи на магнитной ленте.
— Ну что ж, — говорит он, — разрешаю посоветовать. Хачатурян вскидывает глаза:
— Что посоветовать?
— Что к Богу взывать верней…
Дальше шли кадры из палаты. Одна из многих бесед профессора с пациентом.
Трудно было происходившие между ними разговоры назвать обычными беседами. Они, скорее, походили на дискуссию двух агрессивно настроенных ученых, мнения которых, сшибаясь, искрили как от короткого замыкания.
После каждой встречи с Новрузовым-Артамонцевым Гершфельда не покидало ощущение того, что не он, а тот с ним провел долгую и изнурительную беседу. Кавказец мог незаметно для Гершфельда завладеть нитью разговора и плел ее искусней паука. Так что Гершфельд сам по себе казался беспомощно барахтавшейся мухой, которая по недомыслию запуталась в прочной паутине…
В этих кадрах туго приходилось профессору. Комкая за спиной свой накрахмаленный колпак и апеллируя к теории и давно известным в психиатрии истинам, он, казалось, отбивался, а не наступал. Новрузов же, сидя в постели в белой исподней рубахе с просунутой в штанину пижамных брюк ногой, явно одолевал своего соперника.
С блеском импровизируя, он привлекал в свои союзники аргументы из других областей науки, связанных с изучением тайны самого человека — его происхождения, наследственности, интеллекта и психики. И безупречные доводы профессора трещали по швам. Парировать было нечем. Он злился.
— Слушайте, как вас там, Иван не помнящий родства, вы так все вывернули наизнанку, что не найти лица. Попробуй тут опровергни.
— Это потому, — невозмутимо предположил Новрузов-Артамонцев, — потому, что вы мыслите стереотипами, которые не приемлят лицевой стороны проблемы. Они принимают её за изнанку, так как она никак не согласуется с гармонией той системы, что выстраивалась задолго до вас и которой вы верой и правдой служите. Вы плаваете в водоёме, контуры берегов которого очертила вам ваша система знаний. А водоем-то имеет иные берега…
— Вам они, конечно, открылись, — деревянно засмеялся Гершфельд. — Кстати, — ядовито спросил он, — с чего это вы вздумали назваться Артамонцевым? Эта фамилия никому и ни о чем не говорит. Советую объявить себя Колумбом…
Но сидящего на постели трудно было сбить с толку. Выдержав паузу, он спокойно доканчивал свою мысль.
Тот и другой иногда переходили на крик. Все было бы естественным и понятным, если не знать, что один из них — врач-психиатр, а другой — его пациент.
— Вы идете от болезни к человеку. А я — наоборот. Вы на проблему смотрите узко. А я — широко.
— Это я-то?! — взвивался Гершфельд.
— Да, — невинно кивает Новрузов-Артамонцев. — Видите ли, симптомы дают вам основание констатировать недуг, постольку поскольку вы уверены в том, что в совершенстве знаете психическую схему человека и по внешним признакам можете установить разрыв той или иной цепочки в этом механизме. А если в известной вам схеме нет той цепочки? Положим, как в моем случае. Тогда, вероятно, легче всего подогнать к ней. Чтобы себе и другим объяснить возникшее у человека состояние. Благо дело, вам есть на что сослаться. Ссылок—целый букет. Травма, шок, стрессовый синдром, плохая наследственность…
— Не суйте нос в то, в чем не разбираетесь, — раздраженно прерывает его Гершфельд.
— Как же! — выкрикивает кавказец. — Объясните тогда, чем я болен? Что со мной? Хотите я отвечу за вас?.. Последствие травмы. Не так ли?..
Гершфельд пожал плечами.
— Не кривите душой. Именно так. Ведь падал я в пропасть Новрузовым, а вылез из нее Артамонцевым. Что может быть еще кроме фокуса с травмированной психикой, повлиявшей на память… Другое вам и в голову не придет.
— Другое? — переспрашивает Гершфельд. — Что вы имеете виду? Может, мне удастся понять?
— Понять… — раздумчиво тянет кавказец. — Как это непросто!
— Окажите любезность, — церемонно кланяется профессор.
— Ради бога, простите, Исаак Наумович. Я не хотел вас обидеть. Мысль. Мысль увела… А впрочем, — оживился он, — если я скажу, что то самое «другое» заключается в проблеме, которой я занимался, вам легче не станет.
— Не легче, конечно. Зато ясней, — роняет он и вдруг, словно спохватившись, разводит руками.
— Позвольте, причем тут это? — говорит он. — Если мне не изменяет память, вас занимала проблема времени?..
— Угу, — соглашается его собеседник. — В том-то и вся штука… Вы никогда на задумывались, почему люди не понимают друга?..
Гершфельд хмыкнул.
— Полагаю, вопрос особого напряжения мысли не требует. Все очевидно. Языковой барьер, веками сложившиеся традиции, неодинаковый уровень знаний, расхождение интересов… В общем, много еще кое-чего. Что же касается последнего, оно, должен сказать, из разряда «понимать не хочу».
— Следовательно, — тотчас же отзывается Новрузов-Артамонцев, — образно выражаясь, люди не понимают друг друга потому что говорят на разных языках. Согласен. По существу, так оно есть. Отсюда берут начало житейские и мировые драмы. Тот самый всеобщий хаос, который наводит на мысль о несовершенстве людского рода. Но что вы скажете по поводу отсутствия согласия в семьях, где говорят на одном языке? Не имеет значения, большая она или маленькая. В каждой мы обнаружим ту или иную степень непонимания друг друга — родителей и детей, самих родителей, детей между собой. Нет понимания и согласия даже в самом человеке… В основе основ всего живущего лежит противоречивость. Живущие на веки-вечные осуждены ёрзать на колючей перине непонимания человека человеком и человеком самого себя… Причина же этого, мой дорогой Исаак Наумович, не в языке людей, не в обычаях и интересах. Она прямая производная того главного, что является одной из основополагающих составных частей природы всей вселенной. Посудите сами. Жизнь и смерть, любовь и ненависть, горе и счастье, интерес и бескорыстие, равнодушие и сострадание, голод и сытость, боль и радость и т. д. и т. п. — понятия общечеловеческие. Неправда ли?
Гершфельд кивает.
— Во всяком случае, чтобы понять их, людям не обязательно говорить на одном языке и иметь одинаковый уровень духовного развития. И у белых, и у черных, и у желтых понятный всем язык выражения. Когда радость — смеются. Плачут, когда печаль. Заносят клинок, если ненавидят. Лицемерят, если слабы да корыстны. Топчут святая святых, чувствуя свою силу и безнаказанность. Все это свойственно равно всем, как и свойственно всем то, что нет между ними согласия. Спрашивается: почему?
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
