Пока не разоднялось, не разжелтелось в нумере, Костя сидел в растрепанном кресле. Где-то неподалеку очумело заорал петух, восхищенно заахали куры. А сосед все храпел, апоплексическое лицо его колыхалось. Под носом у него лежали серые усы, и похоже было, что он держит в зубах большую крысу.
Бочаров поднялся, наскоро привел себя в порядок, миновал коридорчик, отбросил щеколду и вышел на улицу. К Каме торопились какие-то нищеброды, с котомочками и переметными сумами. Покачивая ведрами, спускались по тропке бабы в платках. Бочаров зашагал за ними. Увидел неширокую извилистую реку, впадающую в Каму; берега ее истоптаны коровьими копытами, только в отдалении смутно маячат кусты ивняка. Он присел на бревнышко, задремал… В юности и такой сон освежает. И вот уже Костя встряхнулся, вымыл руки и лицо речной теплой водой. Время идти к исправнику.
Измятые чиновники и полицейские зевали в присутствии. Кто-то пошел доложить. Костя долго ждал, стоял у холодной печки. Опять клонило в сон. Сизая муха ползла по столу, добралась до чернильницы, потерла передние лапки, потом задние и утопилась.
— Вас просят-с, — лениво пробормотал чиновник, выходя из дверей.
У исправника был удивительный нос: иссиня багровый, занимал все лицо, крошечные глазки мутными капельками пристали к нему, не мигали. Однако бумаги чиновника особых поручений при начальнике Мотовилихинского завода Бочарова подписаны самим вице-губернатором, и потому исправник счел нужным оказать ему содействие.
— В уезде нашем дикие народы, — взлаивая, заговорил он, — бунтовщики! Оброки не платят! Так что для завода такие не в пользу! А мы — с радостью. Худую траву… Управляющий округом от графини Строгановой господин Демидов дал нам все права! Отбывайте в село Кулям… Туда следует мировой посредник господин…
Имени Костя не расслышал: словно по заказу, в дверь ввалился человек-гора, клокоча грудью, протянул обросшую белесой щетиной ручищу. Костя узнал своего соседа по нумеру, отступил даже. А посредник храпел:
— Едем, юноша, едем. Погода благоприятнейшая… Очень рад, что нам по пути…
Они с мировым посредником позавтракали в трактире. Посредник оказался чревоугодником, и Костя со страхом следил, как в огромной пасти исчезают куски мяса, расстегаи, ломти сыра, будто машина перемалывает их. Бочаров от вина отказался: боялся — после бессонной ночи разморит. Зато посредник запивал еду столь обильно, что любой бы на его месте с позором завалился под стол. Как ни в чем не бывало ехал он теперь, затеснив Бочарова в угол сиденья, блаженно рычал утробой; напротив него, согнув острые, будто у кузнечика, колени, жался судебный следователь, а перед Костей по-женски егозился становой пристав, ладонью брезгливо заслоняя от пыли усики.
Косоплечий кучер правил тройкой сердито, срывая душу на пристяжной норовистой кобылке. Мизинцы у кучера скрючены, омертвели от долголетней перетяжки вожжами. Мировой посредник взмахивал перед носом следователя кулачищем, подымал значительный палец, разглагольствовал о красоте здешней природы, о жирности земель. И всякий раз, когда переводил дух, кучер обзывал пристяжную дармоедкой, присовокупляя непечатные слова.
Бочарова укачало, и очнулся он, когда въезжали в село. Крытые перепревшей соломой избы осели, расшатались в венцах. Прясла выщерблены, будто стариковские зубы. На площади, вытоптанной до камня, — церковь. По стенам ползет стригущий лишай, маковка побелена птичьим пометом. Справнее, укладистей — показалось Косте — хозяйствовали на земле мотовилихинцы. А здесь как бы подтверждались слова Иконникова: реформа лишь в газетах творит чудеса. Несколько лохмотников исподлобья оглядели гостей и разошлись.
Староста, большой мосластый мужик с плоским лицом, безо всякого подобострастия снял шапку, провел гостей в волостное правление. Солнце уже выкатило высоко, парило, и мировой посредник взмок, словно облили его водой. Судебный следователь утиным носиком уткнулся в бумаги, пристав сощелкнул с обшлага божью коровку, прикрикнул фистулой:
— Э-э, в чем дело, в чем дело?
— Миром перемеряли землю, — печально сказал староста. — На каждую ревизскую душу оказалось ее меньше, чем положено по уставной грамоте… Земли к тому же под посевы негодные…
Костя поудобнее устроился в уголке, слушал со вниманием, но многого постичь не мог. Одно понял: государственные подати владельческие оброки и прочие повинности куляминцам непосильны. Уходят мужики на заработки в Оханск, уезжают даже в Пермь, чтобы как-то стянуть концы с концами. Это было Косте на руку. А следователь тем временем выхватил две бумаги, забеспокоился:
— Вот, вот, самое мерзкое. Послушайте, господа! «По окончании двух лет после манифеста мы освобождаемся от всяких обязательных с помещиком отношений. А те из нас, кои будут обрабатывать данные им в надел земли, останутся в крепости у помещиков». Откуда мужики услышали этот вздор? Почему ты, староста, умолчал?
— Нет дыму без огня, — ответил тот, пряча глаза. — А зараз всего не скажешь, одной рукой не возьмешь кобылу за хвост и за гриву.
— Поговори у меня! А это где взяли? — чиновник забрызгал слюной.
Бочаров чуть не подпрыгнул: в руке у следователя была прокламация — Костя узнал свой почерк, нарочито им измененный.
— Вот откуда вся крамола, — определил пристав, потрогал саблю.
Помнится, не более получаса переписывал Костя прокламацию. Там, в маленьком флигеле, он рисковал только собой, но даже и об этом не думал. А теперь пристав словно оценил суть его дела, теперь Бочаров своими глазами мог увидеть, куда бросали Александр Иванович, Феодосий, Ирадион, сам Костя горючие искры.
Враги: мировой посредник, судебный следователь, становой пристав — враги! Они гасят сверху то, что Костя поджигает. Любому из них Колпаков выплатит за голову Кости тысячу рублей серебром… Словно нити протянулись от села Куляма к библиотеке Иконникова, к домику на Заимке.
Между тем становой пристав приказал старосте собрать к утру сход, староста послал за сотскими и десятскими.
— Приступайте к вашему делу, — напомнил Бочарову мировой посредник.
Костя показал старосте объявление, пояснил его суть. Староста кивнул одобрительно, словно отделяя Бочарова от остальных.
Начальство удалилось в дом священника, благословляющего ил приезд, Бочаров решился остаться в правлении. Староста покликал толстую бабку, она принесла в деревянной чашке щей, кругляш подового хлеба. Хлеб был липкий, будто глина с соломой.
В селе была тягучая тишина, словно перед грозою. Тайное и пока бесшумное движение было в этой тишине, но нервы уже воспринимали его. И Костя даже вздрогнул, когда в дверь кто-то поскребся.
Мужичишка — бороденка в три волоска, носик пуговкой, круглые глаза в красных ободках, без ресниц, через голову плешинка. Одежда — заплатка на заплатке, лапти — отопки, онучи обкручены грязными опорками.
Поклонившись шапкой до полу, шмыгнул он носом, сказал бойко:
— Здравствуйте все рядышком! Епишка я то есть.
— Садись, Епишка, — засмеялся Костя, указывая на лавку.
— Да постою, порасту. Бог-то мне росту, едрена вошь, с кукиш выделил, — шмыг, шмыг.
Однако сел, шапку положил в коленки. Пахло от него овчиной, полынью.
— Скажи мне, господин начальник, чего там дадут?
— Ну-у, лесу на постройку, работа всегда будет, — невольно попадая в Епишкин говорок, перечислял Костя. — Платить обещают хорошо.
— А землю? — Епишка даже прослезился от надежды.
— Только при усадьбе.
— Не-е, — вздохнул Епишка. — Ты, едрена вошь, мне землю подавай. И здесь без земли маемся, мякину жуем. Да ты пойми по-человечески — как жить-то? Обруснели вовсе. Баба моя трижды в год брюхатая ходит. И не стараюсь вроде.
«От такого работника и на заводе не будет пользы», — подумал Костя. — В общем, решай сам.
— Да ты хоть пообещай землю-то!
— Ничего обещать не могу. Либо подписывай соглашение, либо…
— Да ладно, — Епишка поднялся, подмигнул, — не даешь земли, так поедем. Дюжину работников выращу, во как! Ну дак это: всех благ во всех углах!
Только Епишка ушел, появился пожилой мужик в синем суконном полукафтане с красной шерстяной опояской, в добротных сапогах. Горький запах дегтя поплыл по правлению. Мужик медленно стянул шапку, значительно откашлялся. Разговор начал издалека: про оскудение земель, неурожаи, беды, которые предрекло в прошлом годе божье знаменье, начертанное в небе. Костя терпеливо слушал, чувствовал, что этот пришел не только от себя. Крестьянин выспрашивал обстоятельно, оглаживал бороду короткопалой ладонью, морщины ползли на лоб.
— Спасибо, что впустую ничего не сулишь, — сказал наконец с протяжным вздохом. — Выхода у нас, господин Бочаров, нету. Не сегодня — завтра вовсе разорят село и — помирай. Давай, что ли, бумагу-то.
