почти поправился, сеу Мигел. Можно сказать, что на этот раз бог меня миловал.
Голос шорника стал при этом каким-то резким.
— Да, мастер Зе, прошел слух о вашей смерти. Я был в энженьо, когда пришли и рассказали доктору Жуке о том, что с вами произошло. Доктор Жука даже отметил: «Этот Жозе Амаро был порядочный человек».
— Благодарю, сеу Мигел, благодарю, но доктор Жука на этот раз рано решил меня похоронить.
Бедняга Мигел широко раскрыл глаза, удивленный резкостью Жозе Амаро. Он помолчал секунду, а затем, взглянув на Алипио, сказал:
— Ну ладно, я пойду. Желаю вам доброго здравия, сеу мастер.
И ушел.
— Всякая сволочь останавливается возле моей двери, чтобы потом болтать повсюду, как я выгляжу и чем я болен. Вы правильно делаете, Алипио, что беретесь за ружье.
Раздался вопль Марты. Они замолчали. Алипио сидел, склонив голову. Лицо мастера было страшным, просто звериным.
— Ну, я пошел, мастер Зе; если вам что-нибудь понадобится, пришлите за мной. Лейтенант сейчас в Инга. На ярмарке я узнаю новости о капитане.
И он сел на лошадь, у которой к седлу были приторочены пустые бочонки.
— Будьте осторожнее, мастер, с Пассариньо!
Шорник почувствовал себя немного усталым от всех этих разговоров. Он пошел к гамаку и улегся. Но теперь ему было гораздо лучше. Прекратился звон в ушах. Посещение Алипио хорошо подействовало на него.
На другой день мастеру Жозе Амаро стало еще лучше, и он даже подумал, не сходить ли в Санта-Фе к хозяину энженьо. Ему второй раз передали, что полковник Лула хочет поговорить с ним. Мастер укрепил снаружи навес на обычном месте; у него появилось нестерпимое желание работать. Седло для заказчика из Гуриньема было почти готово. Не хватало пустяков, отделки. Он посмотрел на это седло, лежавшее на козелках, и, как это давно с ним не случалось, ему понравилась его собственная работа. Он всегда трудился добросовестно, делал все с большой любовью, не торопясь, тщательно отделывая каждую мелочь. И вот перед ним произведение собственного искусства, нужны кое-какие доделки, и оно будет готово. За последнее время он разлюбил свое ремесло, но в это утро Амаро, как никогда, ощутил, что в нем еще живет мастер старых времен. Отец его всегда любил свой труд. Он с такой гордостью говорил о седле, которое изготовил для императора, о серебряной сбруе, о шпорах из тонкого металла. Сейчас Жозе Амаро смотрел на седло, и ему оно нравилось. Он как бы заново увидел себя в этой созданной для какого-то бездельника вещи. Утро было жаркое, солнце нещадно палило, и от раскаленной земли поднимался невыносимый жар. Сухие листья кружились в воздухе, пыль клубами вихрилась на дороге. Ему нестерпимо захотелось снова взяться за молоток и ударить по коже. Инструмент мастеру показался пудовым. Жозе Амаро решительно взмахнул им, и удар, точно выстрел, прозвучал и тишине дома. Онемевшие пальцы стали постепенно слушаться шорника. Привычный ритм работы возвращал мастерской ее прежний вид. Мастер с силой колотил по коже, проворно ее разрезал, кряхтя, когда требовалось большое усилие. И жизнь стала входить в обычную колею. Молоток казался ему уже не таким тяжелым. И странное дело: он уже не думал больше о дочери. Когда стало ясно, что Марта заболела, она перестала раздражать его. С тех пор как он понял, что дочь больна, она как бы умерла, не существовала для него. Ему уже не причиняли боль ее стоны, рыдания и хохот. Мастер с удовольствием трудился в это сентябрьское утро, и ветер обжигал его своим горячим дыханием. Все мысли были о седле, которое должно стать шедевром, о том, что он создает своими руками из кожи и ремней, с помощью ножа и иглы. Но вдруг в его сознание ворвались паровозный гудок и шум проходящего поезда. Он вспомнил об Алипио, который заходил вчера и рассказал ему новости о капитане. Паровозный гудок навел его на мысли о лейтенанте Маурисио, который мог перевезти своих людей куда угодно, перебраться из Итабайаны в Инга за два часа, мог воспользоваться поездом, тогда как тому, другому, приходилось передвигаться пешком, под покровом темноты. Алипио говорил ему о Лаурентино. Мастер не мог понять, как бедный человек мог пойти на такую подлость. Капитан Силвино всегда защищал бедняков, не обижал одиноких девушек, не убивал невинных людей. Почему же Лаурентино стал на сторону лейтенанта? Все дело в подлом характере. Вот Алипио собирается вступить в отряд Антонио Силвино. Его удерживают только слезы матери. А он, Жозе Амаро, посоветовал Алипио следовать своему желанию. Хорошо ли он сделал? Ведь тот содержит мать, сестру. Наверное, плохо. Человек должен сам решать свою судьбу. А с другой стороны, Алипио создан не для того, чтобы заниматься перевозкой вьюков, как какой-то погонщик мулов. Он рожден для борьбы, у него горячая кровь. Если ему суждено стать кангасейро, то никакая сила не сможет его остановить. Капитану нужны такие люди — суровые, смелые, способные мстить и, как никто, знающие все уголки этого штата. Негр Пассариньо распевал на заливном лугу. За последнее время он очень изменился. Уже больше месяца он не пьет и работает. Это всех удивляло. Что случилось с Пассариньо? Он приходит в дом Жозе Амаро справиться о его здоровье, съесть свою тарелку фасоли и поговорить о капитане Антонио Силвино. Знает ли он, что мука, мясо, пачки сигарет предназначаются для отряда капитана? Жозе Амаро сказал ему, что это для Алипио, для торговцев кашасой. Мастер все время опасался, как бы негр спьяну не выболтал чего. Видно, по той же причине Алипио и предостерегал его насчет негра. Пассариньо целыми днями пел песни. Слепец Торкуато уже давно не появлялся. Он исчез с того воскресенья, когда научил его приготовлять лекарство. Этот слепец, наверное, все знал, потому что ни с того ни с сего сам заговорил о капитане, дав понять, что ему известны секреты Алипио. И, переходя от одной мысли к другой, мастер вспомнил о полковнике Луле. Завтра он сходит в каза-гранде узнать, чего хочет старик. Что нужно от него этому сумасшедшему? Он подумал о Флорипесе, об угрозах этого кабры, о том, как опасно ему ссориться с полковником. Конечно, он, Жозе Амаро, не такой человек, чтобы разрешить на себя кричать.
Синья била вяленое мясо пестом. Из дома доносились крики дочери, то громкие, то приглушенные. Но они уже не причиняли ему страдания. Хуже действовали на него разговоры с Синьей; ее слова, точно острый нож, казалось, резали его. Старуха стала избегать мужа, старалась не говорить
