Ну, а ты, дорогой Флавьен, расскажешь ли ты мне наконец о причине своего отъезда? Вспомни, что я полюбил тебя потому, что ты этого захотел. Ты ведь назвал меня искренним и даже преданным другом — это было в наш последний вечер в гостиной канониссы; в этой самой гостиной я сейчас сижу и пишу тебе, весьма довольный жизнью: ноги в тепле, голова полна, сердце пусто. Хорошо, если бы и не мог сказать о себе то же самое!
Жюль Т.»
Несколько дней спустя Тьерре получил на свое письмо следующий ответ:
«Дорогой друг, вывих — это не только одно из прекраснейших открытий нашего времени, это еще и прекраснейшее преимущество нашего пола. Я всегда успешно им пользовался. Конечно, это только полумера, но и слава богу, что ты не нуждаешься в сильных средствах, которые пресекают болезнь в самом корне. Я же находился именно в таком положении, и мне нужна была не хромота, при которой я еще мог бы пойти на попятный, а, напротив, вся моя прыть, чтобы побыстрее унести ноги.
Я хорошо знаю твою скромность, поэтому расскажу тебе все без пышных фраз, без острот, даже без попыток развеселиться, потому что сколько ни смейся над собой при некоторых обстоятельствах, страдать от них приходится ничуть не меньше.
Вот уже тридцать лет мы смеемся вместе; о некоторых предметах, о мужчинах и женщинах вообще мы иногда разговариваем серьезно, но всегда изо всех сил стараемся не показываться друг перед другом такими, какие мы есть. Откуда происходит эта скрытность или притворство? Не знаю. Думаю, что тут была твоя вина; но не будем к этому возвращаться, и раз уж ты так поздно понял мои настоящие чувства к тебе, постараемся наверстать упущенное время.
Так узнай же меня таким, каков я на самом деле. Я никогда тебе не лгал, однако и не говорил тебе всего. В своих страстях я горяч, упорен, порывист — это все ты знаешь; но ты не знаешь, что я впечатлителен и пылок, как пансионерка. Тут я в последний раз разрешаю тебе рассмеяться, потому что сравнение в самом деле забавно; мои претензии на чувствительность нервов и на тонкость чувств несовместимы с моей галльской мускулатурой и безмятежным, как гипсовая маска, лицом. Я пользуюсь теми выражениями, в которых ты нередко описывал мой тяжеловесный внешний облик.
Но посмеялись — и довольно. Перехожу теперь к своему рассказу.
На следующий день после нашего первого приезда в Пюи-Вердон (в тот день, когда играли на клавесине) я задремал в парке на скамейке и, проснувшись, обнаружил в своей шляпе цветущую ветку; цветок с этой ветки я воткнул себе в петлицу, и первой женщиной, на которой я увидел та же цветы, была Олимпия Дютертр.
Глаза мои отметили это, ее глаза тоже. Однако она казалась совершенно спокойной, а я… Поверишь ли ты, что я имел глупость покраснеть? Говорил же я тебе, что кое в чем похож на барышню! Я почувствовал, что краснею как рак, что было, вероятно, очень некрасиво и еще более смешно; в общем, лицо у меня горело и кровь так сильно бросилась в голову, что на минуту у меня потемнело в глазах. Когда же мрак рассеялся, я увидел, что эта холодная и бледная женщина, чей взор я пытался разгадать, несмотря на чуть не поразивший меня удар, покраснела так же, как и я, и, встретившись со мной глазами, отвернулась то ли в испуге, то ли в смущении.
Все это произошло в одно мгновение и было замечено, может быть, только молодым Дютертром, у которого есть невинная (или опасная) привычка все время смотреть на свою молодую тетку, в которую он, если я не ошибаюсь, отчаянно влюблен.
Будь я романистом, как ты, я сказал бы, что наше обоюдное смятение и взгляд, которым мы обменялись с госпожой Дютертр, решили мою судьбу. Но мне известно, что ты, хоть и вставляешь подобные вещи в свои книжки, сам не веришь в них ни на грош, поэтому я обойдусь без них и скажу лишь, что они предопределили для меня весь конец недели.
Как только я смог подойти к госпоже Дютертр, не опасаясь, что за мной наблюдают, я спросил ее, почему она предпочитает азалию другим цветам, и между нами завязался по этому поводу разговор, который она весьма ловко прерывала, а я весьма неловко, но упорно начинал сызнова. В конце концов ей пришлось меня понять; она как-то странно вздрогнула, отвернулась и замолчала. Я взял ее за руку, она повернулась ко мне с удивленным видом; я был еще более удивлен, чем она, увидев, что ее лицо залито слезами.
Тьерре, я не люблю слез, я видел их немало. Но эти слезы, уверяю тебя, были непритворные, прекрасные слезы — те, которых не сдерживают, потому что не чувствуют, как они льются, те, которые мужчине, их виновнику, хотелось бы осушить губами.
Я понял, что совершил промах. Я задавал свои вопросы слишком прямо, даже, может быть, запальчиво. С жаром я поцеловал ее руку. Она не слишком быстро отняла ее и сказала:
«Вы находите, наверно, что я очень слаба и нервна, если на меня действуют такие пустяки. Но мне вдруг почудилось, что вам с целью подсунули те цветы, которые я ношу сегодня, чтобы сыграть со мной оскорбительную шутку. Однако теперь я вижу, что в этой шутке нет ничего оскорбительного, скорее всего это простая случайность».
«Значит, вы думаете, — сказал я, — что цветущая ветка, только что срезанная ножницами, может случайно упасть в шляпу спящего человека? Я не вижу здесь, да и во всем мире не знаю мужчины, который осмелился бы посмеяться надо мной ради того, чтобы вызвать на дерзкий поступок.
О нет, сударыня, это женские проказы, и я был бы счастлив, если бы оказалось что ветку бросили вы».
«По-вашему, это проказы?»
«Но ведь вы сами только что назвали это шуткой?»
«Ну, конечно! — сказала она. — Как же еще следует называть такие вещи?»
Тут она меня покинула и появилась снова только через полчаса. Теперь на ее косынке уже не было цветов, но сама она казалась совершенно разбитой. Тьерре, ты знаешь, я не фат. Я уже не мальчик. Заявляю тебе: я вовсе не уверен, будто именно госпожа Дютертр бросила цветок азалии в мою шляпу. Это не соответствует ни ее внешней сдержанности, ни скромным и достойным ее манерам, ничуть не похожим на взбалмошность провинциалки. Не хочу ломать себе голову над тем, кто именно это мог быть; готов согласиться, что такую злую шутку могла сыграть со мной одна из трех дочек.
И тем не менее какая-то тайна, касающаяся госпожи Дютертр, была связана с этой пустячной историей, и я больше не могу оставаться равнодушным.
На следующий день, если помнишь, мы с семейством Дютертр ездили на охоту. Ты, не видевший ничего, кроме быстрого коня, уносившего в лес Эвелину, разумеется, не заметил, как я, когда все разъехались, влез в коляску, которая увозила Олимпию в назначенное для общей встречи место.
Я объявил, что дорога дальше испорчена, но кучер этого не заметит, потому что там все залито водой, и под этим предлогом захватил поводья, а собственную лошадь, естественно, передал кучеру, потому что рядом больше никого не было. Таким-то образом, подстегнув лошадей, впряженных в коляску, я ухватил, чуть ли не за волосы, случай побыть наедине с госпожой Дютертр. И тут ловко или неловко я опять заговорил о цветах азалии.
«Сударь, — тотчас же возразила Олимпия, — не надо вникать в эту нелепую историю. Этим вы очень огорчите меня, да и последствия могут оказаться гораздо серьезнее, чем дело стоит. Думайте обо мне что хотите, но не обвиняйте никого в том, что со мною или с вами сыграли злую шутку».
«Простейшее объяснение, естественное и откровенное, заставило бы меня замолчать навсегда, — ответил я. — Если же вы боитесь дать его мне, значит, вы считаете меня человеком, не умеющим себя вести или не знающим, что такое честь».
«Ни то, ни другое, — сказала она, протягивая мне руку с очаровательной кроткостью. — Просто бывают минуты, когда от излишней мнительности можно преувеличить значение или умысел обыкновенной шутки. Так было со мной вчера. Сегодня я уже о ней не думаю. Будьте же нашим другом и постарайтесь тоже забыть всю эту историю».
В том, как она произнесла слова: «Будьте нашим другом», было что-то умоляющее, что сразу тронуло мое сердце. Я люблю слабых женщин, которые просят о покровительстве. И я сразу же почувствовал себя ее другом.
«Вашим другом? — сказал я. — Да я и сейчас ваш друг. Только мне хотелось бы быть им настолько, чтобы внушить вам некоторое доверие. Не можете ли вы объяснить мне по крайней мере, почему именно меня, чужого человека, нового знакомого, выбрали, чтобы устроить всю эту ядовитую шутку с цветами, которая так меня опьянила, что я осмелился заговорить о ней с вами?»
«Я раздумываю об этом так же, как и вы, — сказала она, — и, клянусь вам, ничего не понимаю. Умоляю вас, давайте не будем искать этому объяснение».
«Но разве мне нельзя искать его самому? Кому-то здесь пришло в голову пококетничать или подшутить надо мной — так могу ли я не желать выяснить, кто это был? Ведь все женщины, которых я здесь вижу, не говоря уже о вас, сударыня, или прекрасны, или очень красивы!»
