Она приняла решение. И когда начала говорить, голос её поначалу слегка дрожал.
— Одна из нас пропала три месяца назад. И теперь мы прояснили её судьбу. Узнали из уст убийцы, который предстал перед нами. И я заявляю, — Эрвела подняла руку, — войны с вурдами не будет.
Она ненадолго замолчала, потом продолжила.
— Но остается вопрос, что делать с убийцей? Мы не можем лишить кого бы то ни было жизни из мести или по суду, если только не объявлена Белая Война. Таков наш закон. И мы не можем взять в услужение вурдов, тем самым, осквернив злом свои города. Овды никогда не брали пленных, и потому никогда не судили их. Ни с чем подобным до сегодняшней встречи нашему народу сталкиваться не доводилось…
Эрвела опять помолчала.
— Решение будет таким. Раз ты, чародей, привел к нам злодеев, тебе и отвечать за их судьбу. Пусть служат тебе, пусть пребывают в твоей воле.
Продолжая смотреть на Сокола, владычица заговорила о наказании.
— Вернуть к жизни убитого невозможно. Возможно лишь уберечь живого. Убийца, лишенный имени и извергнутый племенем должен трижды спасти жизнь человеку или овде. Таково искупление. Товарищ убийцы волен помогать ему. Но спасти три жизни должен сам убийца… после чего оба смогут вернуться к своему народу.
Мог ли чародей отказаться от ответственности за судьбу вурдов? Наверное, да — Эрвела была ему не указ. Но он прекрасно понимал, что тогда хрупкая связь с овдами может порваться окончательно. Союз овд и людей может серьёзно пострадать из-за его упрямства. И чтобы этого не случилось, он готов был взять на себя нежданные хлопоты.
Соглашаясь, Сокол поклонился владычице. Вурды же молчали, так и не подняв чудом уцелевших голов.
Суд закончился, закончилась встреча. Величественно развернувшись, Эрвела покинула поляну. Вместе с ней, среди деревьев, исчез и её маленький отряд.
* * *
— Эх, связался я с вами, — ворчал Сокол на обратном пути. — И так про нашего брата в городе чёрте что думают, а тут ещё вурды. Что теперь мне прикажете с вами делать? Работники мне без надобности. Скотины у меня нет. О боги! А чем прикажете вас кормить?
Вурды шли, виновато опустив головы.
— Ухаживая за скотиной, подвигов не совершишь, — пробурчал Быстрые Ноги.
Сокол ошпарил его взглядом, но ничего не сказал.
Купец встретил их звонким храпом, от которого даже пёс места себе не находил. Сокол легонько притопнул носком сапога. Ондроп тотчас проснулся. Увидев целых и невредимых вурдов, он протяжно вздохнул. Кашлянул. Простонал:
— Что не повстречали овд-то? Неужто опять с вами по лесам бродить придется?
Вурды, к великому удивлению Ондропа, виновато молчали. Не зубоскалили.
— Они у меня останутся, — ответил Сокол. — А ты, смотри, никому об этом. Чтоб ни одна живая душа не узнала. Войну тут ещё не хватало устраивать.
Городец Мещёрский. Зима.
Все, кто не стремился вечерами домой, кого застала в Мещёрске дорога или дела, кто не прочь был развеяться после тяжелого дня, все эти люди, ближе к ночи, неизбежно скапливались в корчме, название которой по причине того, что она была единственной на весь город, придумать никто не потрудился. Помимо корчмы в городе завелось несколько постоялых дворов, но их обитатели, люди преимущественно обычные, ночами предпочитали отдыхать. Потому на постоялых дворах всё затихало с заходом солнца или чуть позже. А если кто и бодрствовал среди ночи, то без лишнего шума, закрывшись в своих покоях. Любители же ночных посиделок, разговоров и пьянок собирались в заведении Байборея. В особенности зимой, когда на воздухе не больно-то погуляешь.
Хозяин удачно поставил корчму на посаде, в двух шагах от Муромских ворот княжеской крепости, если повернуть от них в сторону Окского спуска. Такое расположение привлекало не только заезжих гостей и крестьян, но и в особенности многочисленных княжеских воинов, у которых пропустить ковш-другой браги или пива после службы вошло уже, к вящей радости Байборея, в твёрдую привычку. Оттого корчма никогда не испытывала недостатка в посетителях и заполнялась народом сразу после вечерней зари.
В этот раз людей набилось особенно много. Заруба, набегавшись по лесам, повоевав и с разбойниками, и с монахами, и с недружелюбными свищевскими мужиками, а затем измотанный долгим и запутанным следствием, устроил, наконец, долгожданную попойку для своего полка.
Ко всему прочему, появился и повод для празднества. Переговорив на днях с князем, воеводе удалось пристроить в дружину давешних разбойников Митьку и Воробья. Само по себе, не бог весть какое событие, но отчего и не выпить за пополнение. Новички, будучи молодыми, как по возрасту, так и по месту среди прочих кметей, сидели, как полагается, в самом конце стола, но и тем довольны были неимоверно.
Дружина заняла самый большой из столов, тот, что стоял посреди гостиной. Но всё равно многие не поместились. Хозяину пришлось подсуетиться — принести откуда-то доски и бочонки, соорудить дополнительные лавки.
— В тесноте, да не в обиде, — приговаривал Байборей, втискивая дружинников промеж товарищей.
Воины вели себя шумно. Чем больше пили и ели, тем громче орали, пытаясь перекричать друг друга, делясь впечатления о недавнем свищевском походе и споря, чей вклад в общую победу над мужичьём весомее. Заруба больше молчал, взирая снисходительно на дружинников. Ему не было нужды спорить. Он понемногу потягивал из кувшина крепкую брагу, редко закусывая кислой капустой, но не пьянел, хотя лицо его приобретало с каждым часом всё более насыщенный багровый оттенок.
Байборей и его дочка, по прозвищу Тоска, только и успевали доставлять на стол новые блюда с едой и кувшины с напитками. Тоску, хотя она уже и вошла в тот возраст, когда за девушками начинают ухаживать, никто не трогал. Напротив, к ней, видимо по старой привычке, относились ласково, словно к маленькой девочке. Сам Байборей, похоже, нисколько не волновался за дочку. Но каждый знал — корчмарь, он себе на уме. Тронь, кто девочку — отец слова не скажет, виду не подаст, но потом выловят того человека из Оки или в овраге найдут, с перерезанным горлом.
В стороне от гуляющей дружины, за небольшими столиками, уселись, ведя негромкие и неспешные свои разговоры, купцы. Их, что застряли на зиму в Мещёрске и теперь, оставив вмороженные в берег суда и сваленные в амбарах товары под присмотром слуг и сыновей, собиралось каждый вечер не меньше десятка. Ондроп что-то доказывал товарищам, водя ребром ладони между расставленной на столике посудой. Те то не соглашались, стуча пальцами по лбу, то задумывались, теребя бороды и переспрашивая кадомского купца. Там же, возле гостей, пристроилась и пара молодых горожан из тех, кого дома ещё не ждут вечерами жёны и дети.
