руке, и я смотрю на идеальный оттиск ее зубов, синяки и шрамы, леденящее душу напоминание о том аде, через который она прошла от моих рук шесть дней назад.
Я — самое ужасное, что с ней когда-либо случалось. Я знал, что этот мир убьет ее, просто не ожидал, что это произойдет так скоро и от моей руки. Она должна была процветать здесь, она должна была быть нашей гребаной королевой, а теперь она даже не может взглянуть на меня.
Что, черт возьми, я наделал? Она кричала, пока у нее не сдали легкие, она плакала и умоляла нас выслушать, умоляла нас остановиться, но я этого не слышал. Я не мог видеть сквозь собственную ярость, что она говорит правду, что она прикрывает наши спины точно так же, как мы должны были прикрывать ее. Все, что я мог видеть, это истекающего кровью Маркуса на ее кровати, Леви — прижимающего руки к его груди, изо всех сил пытающегося сохранить ему жизнь, и убегающую Шейн с одним лишь страхом в глазах.
Я даже не остановился, чтобы усомниться в этом. Мой разум был настроен решительно. Она сделала это и должна заплатить.
Я все еще чувствую тепло ее крови на своих руках, когда вытащил осколок стекла из ее живота, давление ее тела, извивающегося подо мной, когда я удерживал ее, чтобы Леви сделал ей больно. Эти образы проносятся в моем сознании подобно потокам, постоянно поднимаясь и угрожая затянуть меня под свою пенистую поверхность. Те же самые крики, от которых я получал удовольствие, преследуют меня, напоминая о том, что я натворил.
В свое время я убил бесчисленное множество людей. Я видел, как они захлебывались собственной кровью, чувствовал запах страха в воздухе, когда их жизни были жестоко отняты, и мне это чертовски нравилось. Я всегда смывал кровь со своих рук и переходил к следующей жертве, но я не могу этого сделать сейчас, только не с Шейн. Ее кровь запятнала мои руки, и сколько бы я ни оттирал ее, следы никогда не исчезнут.
Она заслуживает гораздо лучшего, чем этот мир, но я никогда не отпущу ее. Не сейчас не после того, как почувствовал вкус этих губ на своих. Я увяз слишком глубоко, и хуже всего то, что она даже не знает. Она понятия не имеет, какое влияние оказывает на меня и моих братьев, даже на Маркуса. Он никогда не признается ей, насколько глубока его привязанность. Черт возьми, этот ублюдок даже сам этого не знает. Он влюблен в нее и ни хрена не понимает, потому что его никогда не учили, что значит любить.
Нас приучили верить, что любить — значит быть слабыми. Это одна из причин, по которой мой отец забрал у меня Ариану. Мы были слишком близки, слишком реальны, и он, блядь, не мог этого вынести. Какой это был, блядь, жестокий урок.
Пытаясь отогнать навязчивые мысли на задний план, я сосредотачиваюсь на следе от укуса Шейн. Он все еще красный и воспаленный, даже спустя столько дней. Но с того момента, как Маркус проснулся и подтвердил, что она говорила правду, этот укус служил постоянным напоминанием, ни на мгновение, не позволяя мне забыть о том, что я сделал.
Этот след от укуса служит символом слабости, обещанием заслужить ее прощение, клятвой быть лучшим мужчиной для нее. Не то чтобы она когда-нибудь приняла бы меня после того, что я сделал, но у меня нет ничего, кроме времени, чтобы загладить свою вину перед ней, быть всем, что ей нужно в этом мире, пока она, наконец, не увидит, насколько чертовски хорошим я мог бы быть. Теперь она вошла во вкус. Я почувствовал, как она растаяла в моих объятиях, как впитала мой поцелуй, словно это были ее последние мгновения на земле, и готова ли она признать это или нет, она что-то чувствует ко мне, и именно поэтому мне невыносимо видеть, как ее укус исчезает с моей руки.
Макая иглу тату-машинки обратно в маленькую чернильницу, я сразу же возвращаюсь к работе. Наслаждаясь болью от тонкой иглы, впивающейся в мою кожу, я начинаю свой набросок, более чем когда-либо полный решимости видеть эту отметину на своей руке до конца своих дней.
Я никогда не забуду, что я с ней сделал, и это послужит мне напоминанием о ее боли, напоминанием о том, что я отнял у нее.
Черт, одно только выражение ее глаз, когда она укусила меня, будет преследовать меня всю оставшуюся жизнь. Я мог бы отстраниться, но даже заставляя ее испытывать эту ужасную боль, я все равно хотел предложить ей хоть малейшее облегчение. Насколько это, блядь, отвратительно? Я хотел, чтобы она наказала меня. Я хотел, чтобы она выместила свою боль на мне, и я, черт возьми, сделаю это снова.
Проходят минуты, пока я фиксирую каждую мельчайшую деталь ее укуса, следя за тем, чтобы покраснение и вмятины были там, где надо, поскольку тяжесть вины за то, что я натворил, давит мне на плечи. Я ни хрена не хочу пропустить, когда дело доходит до этой татуировки. Она должна идеально отражать, насколько это было хуево.
Я уже наполовину затеняю глубокие борозды, оставленные ее зубами, когда что-то привлекает мое внимание, и я поднимаю взгляд на дверь своей спальни и обнаруживаю, что Шейн заглядывает внутрь. Ее плечо прижато к дверному косяку, выражение лица расслабленное, но напряженность в ее глазах говорит мне, что это совсем не так.
Я перестаю делать тату, чтобы не испортить ее, и продолжаю пристально смотреть на нее, внутри меня нарастает нервозность. Раньше я мог читать ее как гребаную книгу, но на этой неделе она была такой замкнутой. Она для меня гребаная загадка, и появление ее в моей спальне — пока что самая большая тайна.
Она смотрит на меня с опаской, и не секрет, что она не уверена, стоит ли ей здесь находиться. Она мне больше не доверяет, и я, блядь, ее не виню. Раньше она смотрела на меня так, будто я храню тайны мира, но теперь в ее потрясающих голубых глазах нет ничего, кроме темноты и боли, и это убивает меня.
— Что тебе нужно? — Спрашиваю я, делая все возможное, чтобы в моем голосе не было обычной резкости, желая, чтобы она знала, что, несмотря ни на что, ей рады. Но, если быть до конца честным, для меня не естественно звучать угрожающе.
Ее взгляд опускается на мою
