Но и через пять минут, и через десять банка оставалась банкой. Тогда он потянулся к ней. В банке что-то белело, зажатое камнем.
— Опять немец пакостничает.
Он отвел руку, чтобы выбросить банку. Степан удержал.
— А чего там?
— Чего ни есть.
— Надо поглядеть.
— Чего глядеть? Камень внутри.
— Бумага какая-то.
И, решительно отобрав банку, отогнул ножом вдавленную внутрь крышку, вытряхнул камень, а затем и бумагу с оборванными краями и какими-то жирно нацарапанными немецкими словами.
— Я говорил: пакость немецкая. Сдаваться небось зовут, золотые горы сулят. Выбрось!
— Надо отделенному доложить.
— Я сам. — Иван вспомнил, что его командир определил старшим на эту ночь, стало быть, ему и докладывать.
— Нет уж, — заупрямился Степан, обрадованный подвернувшейся возможностью хоть на миг оторваться от этой ночной нуды.
— Ну, давай. Мигом!
Степан побежал по окопу, сунулся в подбрустверную нишу, в которой, закутавшись в байковое одеяло, спал отделенный.
— А? Что? Лезут?! — вскинулся отделенный. — Какая банка? Выкинь к чертовой матери!
— Да ведь записка там.
— Выкинь! Не хватало нам еще немецкие записки читать. Запрещено, понял?
— Да, может, важное что.
— В немецкой-то записке? Окстись!
Отделенный сел, звучно зевнул. Вставать ему страсть как не хотелось, но он уже понимал: вставать придется. Пощупав, задернута ли занавеска над нишей, зажег спичку.
— «Мос-ка-у», — разобрал одно лишь слово и сунул записку Степану. — Читай, ты в школе проходил немецкий.
— Мало ли что проходил.
— Учат вас, учат… Придется взводному докладывать.
Но и командир взвода не смог прочесть записку, понес ее к политруку роты. Тот вызвал писаря и, наконец, всем вместе им удалось разобрать: «Расскажите подробней о сражении под Москвой».
— Вот те на! — рассмеялся политрук. — Немцы лекцию запросили.
— Выбросить? — неуверенно спросил взводный.
Все, кто был в землянке, промолчали. Все знали, что бывает, когда на передовую приезжают спецпропагандисты. Выставят громкоговорители, побалабочат по-немецки, а потом начинается такое, что не приведи бог. Лупят немцы из всего, что есть, порой вызывают огонь целых батарей. Ни одна спецпередача не обходится без потерь.
— Нельзя, — сказал политрук. — Доложить надо. — И повернулся к телефонисту: — Вызывай комиссара полка.
Пока телефонист крутил ручку да переговаривался на своих позывных, политрук стоял над ним и, не оборачиваясь, говорил, что дело это, по-видимому, будет доложено на самый верх, аж в политотдел армии.
— Утром бы. Спят небось там, — осторожно вставил взводный.
Политрук хотел что-то ответить, но тут телефонист протянул ему трубку.
— Мы хотели утром, — доложив о бумаге, извиняющимся тоном добавил политрук. И вдруг вытянулся.
— Записку срочно ко мне! — кричала трубка. — Срочно! Вы поняли?..
* * *
Визжа на поворотах лысыми шинами, крытая полуторка мчалась но ночной дороге. Впрочем, быстрой езда казалась только шоферу: будь его воля, тащился бы на первой скорости, поскольку ничего впереди не видать; а фары не зажжешь, разве лишь на миг, чтобы не влететь в канаву, а то и в бухту, светлевшую слева от дороги. А сидевший рядом с шофером человек, закутанный в плащ-палатку, все торопил, ему казалось, что при такой езде затемно не добраться до места.
Машина именовалась загадочно — ЗВАС, что, впрочем, расшифровывалось довольно просто — звуковещательная автостанция. Человек в плащ-палатке — политрук Преловский — был представителем политотдела армии, точнее, того подразделения, которое занималось разложением войск противника; «хитрого отделения», как зачастую именовалось оно в политотделе.
Его, а также лейтенанта Шарановича, который находился сейчас в кузове автостанции, подняли среди ночи по тревоге.
— Выехать немедленно, — распорядился командир спецотделения батальонный комиссар Харламов и рассказал о записке, переброшенной немцами в наш окоп.
— Мы на том участке недавно были, — возразил Преловский. — Куда спешить? Завтра подготовимся…
— Нет, не завтра, — оборвал его командир. — Такие заявки нужно выполнять незамедлительно. Немецкий солдат, перебросивший записку, сейчас сидит в окопе и ждет. А где он будет завтра? А если он не один, желающий узнать правду?..
И вот теперь они ехали выполнять эту заявку немецкого солдата. Странно. Странно и смешно. Не было еще такого в его практике контрпропагандиста. Ну да на войне что ни день — неожиданности. Под Одессой, помнится, писали в листовках: «Камаразь осташь ромынь», то есть «Товарищи румынские солдаты». А как еще могли обращаться интернационалисты? Пленные солдаты надоумили: фальшиво такое обращение и не убедительно. Хороши «товарищи» — гвоздят авиабомбами. А то еще призывали сдаваться в плен, когда сами отступали. Вот уж смешили немецких да румынских солдат своими листовками!
А теперь немецкие солдаты сами запросили правду. Значит, пронял их московский разгром. Не зря говорится: поражение — мать мудрости.
Преловский собирался подремать дорогой, поскольку радиопередача о поражении немцев под Москвой, многократно повторенная за последние недели, вся была в голове, и готовиться к ней не требовалось. Но сон не шел, все думалось о разном.
Думать, как считал Преловский, было его главным делом на фронте. Другие стреляли, ходили в атаки, командовали ротами, батареями. А он думал. О том, как, какими средствами донести до немецкого солдата нашу правду, как заставить его усомниться в правоте того, что он делает. Это было не просто. Ни он, да и никто в их «хитром отделении», не знал прежде, как вести пропаганду, адресованную противнику. До войны так все было засекречено, что даже от будущих спецпропагандистов скрывалась литература по спецпропаганде. Преловскому была известна одна-единственная брошюрка на эту тему, но и та быстро исчезла, потому что ее автор — Блюменталь — оказался врагом народа.
Перед машиной вырывались из тьмы бесформенные серые пятна — наметы снега на склонах. Иногда пятна отделялись от скальных уступов, и только по блеску штыков можно было угадать, что это патрульные, в валенках и шапках-ушанках, до неузнаваемости закутанные в телогрейки, надетые поверх шинелей. Внезапно возникали во тьме встречные грузовики, шумно проносились мимо, и было удивительно, как не сталкиваются машины на ночной дороге. Это не очень волновало Преловского — это дело шофера. А он думал. Мысли, как во сне, рождали порой вовсе не логичные ряды картин, обобщений и растворялись, уступая место другим картинам и обобщениям.
