— Да он же псих!
— Сумасшедшие, в отличие от нормальных людей, никогда и ничего не делают беспричинно, — возразила Майя. — Вот ты знакома с ним почти восемь лет, встречалась с ним по несколько раз в день… Скажи, он производит впечатление…
— Ненормального? — Келли наморщила лоб. — А знаете, иногда я замечала… Ну, к примеру, он ведет урок, о чем-то рассказывает, а мысли далеко. Руки дрожат, а глаза…
— Что глаза?
— Будто стеклянные. И он каждую секунду смотрел на часы — просто оторваться не мог, будто ждал чего-то. Сначала я думала, что у него диабет, как у мамки. У нее тоже бывает такое состояние, когда падает уровень сахара в крови. А потом, когда вы сказали про шприц…
— Ты решила, что директор — наркоман? — закончила Майя.
— Но ведь зто все объясняет, верно?
— Верно. — Она вздохнула. — Все, кроме одного: где орудие убийства? Следователь сказал, что в лаборатории обследовали посох Деда Мороза: на нем ни единого постороннего следа. Чем же тогда Гоц бил охранника?
Из кухни послышался свист: чайник сообщил, что готов. Вера Алексеевна исчезла на минутку и вскоре вернулась с подносом: пахучая заварка, по особому, какому-то довоенному рецепту, крошечные фарфоровые чашечки, пирожные и ломтики лимона на блюдечке, вышитые салфетки — все очень красиво, даже изысканно… Майя, с наслаждением отключившись от криминальной среды, свернулась в любимом кресле клубочком (насколько позволял рост) и принялась оглядывать комнату: тыщу лет не была здесь, а все по-старому, ничего не изменилось. Взгляд задержался на резной этажерке, древней, еще с дедовских времен, и обычном наборе пожилой женщины: корзиночка с вязаньем, фотография в кокетливой рамочке (семейство в полном составе: Вера Алексеевна, Рита с Севой и Келли — где-то на природе, на фоне сосен и Севушкиной иномарки), несколько книг, в основном любовных романов, до которых старушка была охоча, альбом в сафьяновом переплете с застежкой…
— Можно посмотреть?
— Пожалуйста.
Альбом был старый, а фотографии, почти все, сравнительно новые. На самой первой возле качелей в знакомом дворике стояла девочка с жидкими косичками на затылке — Рита в детстве. Вот она же, но позже, классе приблизительно в десятом: вместо косичек — челка и мелкие завитушки на висках. Вот свадебные: счастливые молодожены в загсе, обмениваются кольцами, счастливые молодожены у Вечного огня (Майя узрела саму себя, расплывчатую, на заднем плане), снова детские снимки (второй круг исторической спирали): Лика в роддоме, в первом классе, Лика с Лерой Кузнецовой и Валей Савичевой в компании неких юнцов за столом в летнем кафе…
— А это ваш муж, Вера Алексеевна? — предположила Майя, увидев несколько старых снимков в самом конце, за отворотом переплета.
— Митенька, — равнодушно подтвердила та. — Он давно нас бросил, как только Риточка родилась. Вот он. (Пожелтевший портрет в овале, с витиеватой подписью: «Апрель 1961, на память с любовью». Интересный мужчина — молодая мама, наверное, сильно убивалась, оставшись вдруг одна.)
— Это мы в Гаграх, в шестьдесят пятом (теннисный корт, улыбающаяся пара, оба в белых футболках и с ракетками). В молодости я была прехорошенькая.
— Ты, бабуль, и сейчас хоть куда, — флегматично ляпнула Келли.
— А фотографий вашего брата здесь нет? — спросила Майя.
— Нет, — почему-то резко ответила Вера Алексеевна. И словно спряталась в раковину — Майя поняла, что эта тема (любимый Сашенька, сгинувший в сталинских лагерях) была ей неприятна.
Майя не стала настаивать. Альбом был водворен на полку, и остаток вечера (точнее, ночи) они провели как нельзя лучше: без особого веселья, зато тепло и спокойно. Уже часу в четвертом, заметив, что старушку клонит в сон, они с Келли одновременно засуетились, помогли убрать чашки со стола и ретировались.
— Ты не звонила Лере? — спросила Майя, когда за ними закрылась дверь. — Как она себя чувствует?
— Погано, — вздохнула присмиревшая Лика. — Когда вы пришли и сказали… Валька-то еще ничего, плакала, конечно, но держалась, а Лерка впала в истерику. Еле откачали. Все причитала, что ее тоже убьют — всех, кто в этой сраной школе учится, убивают рано или поздно. Отец отвез ее домой, даже допрашивать не позволил.
— И правильно сделал, — с чувством сказала Майя. — В сущности, она еще ребенок, хоть и притворяется взрослой.
— Да все мы… строим из себя крутых, — самокритично заметила Келли. — Пока ничего серьезного не произойдет… Нет, но как он посмел?! На глазах у всех, среди бела дня…
— Лика, тебе бы отвлечься…
Она отмахнулась.
— Легко сказать.
В квартире у Майиных соседей через стенку гремела музыка и восторженно лаяла собака. Значит, до утра заснуть не удастся, подумала она со вздохом. Ну и ладно. Нормальные люди нормально отмечают законный праздник.
Она подошла к двери, покопалась в сумочке, выудила ключ и, отчаянно щурясь в полутьме, сделала попытку попасть в замочную скважину.
И в этот миг кто-то большой, черный, страшный (она не видела, но очень ярко представляла) обхватил ее сзади за шею, перекрыв дыхание. И прошептал в ухо:
— Не бойтесь, я ничего вам не сделаю. Только молчите!
Глава 10
Любушка проплакала всю ночь. Время от времени она вынимала из-под подушки платочек и вытирала слезы. Она пыталась урезонить себя: «Ну что ты в самом деле, как маленькая девочка! Стыдно революционерке быть такой размазней!» Однако это не помогало.
Вчера на совещании Боевой организации выбиралась кандидатура исполнителя акта против Столыпина и петербургского градоначальника фон Лауница. Лауница Любушка видела лишь однажды, на Невском, во время богослужения в католическом костеле, и пришла к выводу, что градоначальник — премерзкий тип. Наплевать, что он «столп реакции» и отдавал приказы жандармам стрелять в безоружных рабочих, — человек с такой гадкой физиономией (тонкие щегольские усики, рыбьи глаза навыкате и безвольный подбородок в крупных прыщах) просто не имеет права жить на свете.
Планов покушения было несколько. Остановились на том, который предусматривал выстрел во время торжественного открытия нового медицинского института. Процедура обещала быть весьма помпезной: среди гостей намечались сам премьер, градоначальник, сановные и — главное действующее лицо — принц Петр Ольденбургский, меценат и покровитель наук. Любушка горячо голосовала за этот план: ей виделась великолепная церемония, оркестр в громадном, как вокзал, вестибюле, толпы гостей (мужчины в шелковых цилиндрах и дамы в мехах)… Момент, когда закончены торжественные речи, все смолкают и расступаются, падает разрезанная ленточка в руках принца — и одновременно с этим скромная девушка с букетиком фиалок ниоткуда, словно из воздуха, достает револьвер (она репетировала этот жест тайком, десятки раз, и у нее получалось)… Красиво, эффектно и запоминается навсегда.
О том, что произойдет после выстрела, она не задумывалась. Конечно, ее спасут. Все смешается, люди в панике попадают на пол, ее подхватят под руки и, прикрывая собой от пуль жандармов, доставят туда, где безопасность и покой, где ее не достанут (к какому-нибудь запасному выходу). Ей мечталось, чтобы спас ее непременно сам Лебединцев, которого она много раз видела на конспиративных собраниях: тот был красив, как тореадор, строен и по-военному подтянут. Таким и должен быть настоящий революционер.
Ей отказали. Ты еще слишком юна, сказали ей, и она чуть не расплакалась на виду у всех (то-то было бы сраму!). Почему? Потому что так велит дисциплина. Хочешь быть настоящим борцом — изучай теорию, твой удел — это агитация и пропаганда, а оперативную работу оставь другим. И запомни: приказы здесь не обсуждаются, к этому тебе тоже придется привыкнуть.
На последнее, решающее собрание штаба она прорвалась едва ли не с боем: она не участвовала в акте и по правилам конспирации не должна была присутствовать при разработке… Но она настояла. Она бы умерла, задохнулась, коли ее не пустили бы: последние приготовления, самое волнующее…
Александр Суляцкий и Арнольд Кудрин — оба студенты университета, избранные — были героями дня. Им предстояло исполнить завтрашний приговор. Любушка весь вечер исподтишка наблюдала за Сашенькой — тот был похож на молодого поэта Виктора Астафина, с которым она познакомилась в литературном кружке (он с большим выражением читал ей стихи Байрона, выдавая их за свои). Высокий, слегка сутуловатый, порывистый, с горящими глазами, Суляцкий непрестанно ходил из угла в угол, временами останавливался и будто уносился куда-то в мыслях — в будущее, во тьму… И иногда отвечал невпопад.
Кудрин, которого все присутствующие звали по псевдониму — Велембовский, был ниже и плотнее. Он был как-то по-особенному, по-нервному весел (впрочем, тоже вполне объяснимо). Остальные вели себя сдержанно и даже строго — ели мало, хотя стол в гостиной был богато накрыт, и почти не пили, за исключением рыжеволосой девушки, на вид — Любиной ровесницы. Время от времени она тайком плескала себе в фужер из высокой бутылки, пока Карл не сказал вполголоса:
