Зрителям фокусник очень понравился, его долго вызывали аплодисментами, но Лютиков не вышел.
После него пела Василиса в расшитом сарафане и кокошнике, тоже недолго.
Потом появился Никашидзе в германской каске и с кайзеровскими усами. Среди обитателей «Гранд-отеля», как и во всей итальянской Швейцарии, преобладали антинемецкие настроения, поэтому артиста приветствовали хохотом. Правда, из зала вышли еще несколько оскорбленных тевтонов, но это лишь прибавило номеру пикантности.
Состроив зверскую рожу, Никашидзе стал метать в Василису, олицетворявшую собой матушку-Русь, острые кинжалы. Сталь вонзалась в дерево, Булошников пищал и гордо тряс косой, зрители ахали. Всё шло великолепно.
Ровно в десять часов первая часть концерта закончилась.
За кулисами штабс-ротмистр сунул артистам сумку с оружием и инструментами.
— Всё, пошли-пошли. Лютиков уже в автомобиле. У вас 60 минут.
— Акакий Акакьич, штаны бы надеть, а? — попросил Булошников.
— Всё в сумке. Переоденешься по дороге. Марш! Только смотрите у меня. Без покойников! Головы поотрываю!
Командир перекрестил удаляющихся агентов и напутствовал Романова:
— Ну, Алексей Парисович, расстарайтесь. Чтоб десять раз на «бис» вызывали.
Солиста встретили хлопками и приветственными криками. Сегодня «казак» был в красной, расшитой золотом черкеске и белой папахе. Поправив на поясе бутафорский кинжал, он изящно поклонился залу.
Аккомпаниатор, ссутулившись, просеменил к роялю, открыл ноты.
— «Нотихб!» «Нотихб!» — донеслись возгласы. Алеша прижал руку к сердцу, кивнул Козловскому и для разминки спел мелодичный, нетрудный для исполнения романс «Ночь тиха, под луной тихо плещет волна», обводя взглядом ресторан.
Здесь ли она? Вот единственное, что его сейчас занимало.
Да, да!
Когда он увидел Клару, ему показалось, будто в зале что-то произошло с освещением. Угол, где сидела она, словно озарился чудесным сиянием, зато вся остальная часть помещения погрузилась в сумрак.
В сегодняшней программе танец госпожи Нинетти не значился. Очевидно, поэтому Клара была не в своей газовой накидке, а в вечернем платье и пышном боа из страусовых перьев. Вуалетка, заколотая черной жемчужиной, опускалась на ее лицо, но не прятала его, а наоборот, делала еще ослепительней. Алешу поразило: неужто люди не видят этого неземного сияния? А если видят, как они могут есть, пить, смотреть на сцену?
Должно быть, у него на время помутилось зрение — соседа Клары певец разглядел с опозданием. И чуть не сбился с мелодии.
Проклятый итальянец сидел рядом с Кларой и поглаживал ей запястье!
За минувший день Алеша узнал о Рафаэле Д'Арборио больше, чем за всю предшествующую жизнь.
Это было нетрудно. В гостиничной библиотеке книги живого классика на разных языках занимали несколько полок. Все итальянские газеты и половина швейцарских обсуждали речь, которую Д'Арборио недавно произнес на римской площади перед двадцатитысячной толпой. Блестящий оратор призывал соотечественников воевать на стороне Антанты, и вся страна поддержала своего кумира. Просто поразительно, что этот негодяй придерживался столь похвальных взглядов! Но это его не извиняло. Глядя на портреты пучеглазого фанфарона, Алеша ощущал, как к горлу подкатывает тяжелая, густая ненависть. Гнусный сатир! Мерзкий пятидесятилетний старикашка!
После аплодисментов, проигнорировав вопросительный взгляд Козловского, Алеша на минуту ушел за кулисы — выпить воды и взять себя в руки.
Картинка 14
Вернулся, раздвинув занавес жестом супруга, распахивающего дверь спальни, чтобы покарать преступных любовников.
Бросил аккомпаниатору:
— «Хас-Булат!»
И сжимая рукоять кинжала, завел тягучую, грозную кавказскую песню про благородного джигита, зарезавшего неверную жену.
Клара почувствовала его обиду, послала певцу украдкой воздушный поцелуй, и баритон сразу зазвучал мягче, глубже.
В зале закричали:
— Bravo, Romanoff!
А тем временем…
«Делонэ-бельвилль» с погашенными фарами остановился в темном пустом переулке. Не хлопнув дверцами, вышли трое мужчин, одетых в черное и оттого почти не различимых во мраке.
Первый вышагивал налегке, грациозной кошачьей походкой. За ним вразвалочку шел второй, неся на плече тяжелую сумку. У третьего, огромного детины медвежьих пропорций, в руке тоже была большущая сумка, но пустая.
Переулок вывел троицу к высокой каменной стене. Не обменявшись ни единым словом, подозрительная компания повернула направо, проследовала мимо наглухо запертых ворот и остановилась у старого дуба. Дерево росло шагах в десяти от стены.
Здесь человек-кошка, он же агент первого разряда Георгий Никашидзе, надел специальные перчатки со стальными когтями и очень сноровисто вскарабкался на дерево. Булошников и Лютиков, присев на корточки, с интересом наблюдали за действиями своего товарища.
Тот пребывал в отличном расположении духа. Этот человек очень любил свою работу. По давней привычке, приступив к делу, он бормотал под нос какое-нибудь стихотворение из тех, что сохранила его память с гимназических лет. Дальше третьего класса чрезмерно резвый мальчуган не поднялся, поэтому стихов запомнил немного, но превосходно обходился и этим скромным репертуаром.
Залезая на дерево, он шептал: «У лукоморья дуб зеленый».
Распутывая бечеву: «Златая цепь на дубе том».
«Златая цепь» с тихим шелестом рассекла воздух, железный крюк зацепился за кромку стены. Без лязга, без скрежета — крюк был в чехле из прорезиненной ткани.
С ловкостью акробата «волкодав» перелез по веревке с дуба на стену, распластался там и стал изучать обстановку.
Его взору открылся чудесный сад: пальмы, благоуханные тропические кусты, клумбы, стеклянные оранжереи. Но флора агента не заинтересовала. Повертев головой, он определил местоположение часовых. Один прохаживался у входа в дом. Второй стоял у ворот.
«И днем и ночью кот ученый всё ходит по цепи кругом», — прошептал грузин и, пригнувшись, беззвучно пробежал по стене налево.
«…Идет направо — песнь заводит, налево — сказку говорит…».
Остановился над воротами, примерился, прыгнул сверху точно на плечи дозорному. Короткий удар кулаком, в котором зажата свинчатка.
«Там тишина, там леший бродит…»
Охранник, дежуривший у дверей виллы, что-то услышал.
— Cosa c'e, Gino?[24]
Держа карабин наготове, осторожно двинулся по аллее к воротам. Прижавшийся к мохнатому стволу пальмы агент вынул метательный нож, взвесил на руке и с сожалением спрятал обратно. Губы Никашидзе были плотно сжаты. Лира временно умолкла.
Картинка 15
— Gino! Gino! — всё громче звал часовой. Лязгнул затвор.
Больше ждать было нельзя.
Скакнув из засады, агент ударил охранника в висок, подхватил тело, аккуратно уложил на дорожку.
Прежде чем открыть ворота, щедро полил засов маслом из бутылочки.
Соратников Никашидзе приветствовал словами:
— «И тридцать витязей прекрасных чредой из вод выходят ясных…»
В приоткрывшуюся щель нырнул Лютиков, за ним протиснулся Булошников. У него настроение тоже было отменное.
— Господи, отвык в штанах ходить, — хихикнул богатырь.
Грузин посоветовал:
— А ты сними.
Посмеиваясь, агенты перебежали к дому. Сзади враскачку шествовал Лютиков.
Все ставни первого этажа были закрыты, но сквозь жалюзи просачивался свет — охрана бодрствовала. Потрогали дверь — на замке.
— «Избушка там на курьих ножках стоит без окон, без дверей», — почесал затылок Никашидзе.
В ресторане
А в ресторане «Гранд-отеля», испепеляя взглядом ненавистного итальянца, Алеша в эту самую минуту пел про отраду, что живет в высоком терему, куда нет ходу никому.
На словах: «Я знаю, у красотки есть сторож у крыльца, но он не загородит дорогу молодца» — Клара испуганно схватилась за сердце и помотала головкой.
Романов зловеще усмехнулся. Дела соперника были плохи.
На вилле
Бравому Никашидзе пришла в голову отличная идея. — Джино! Джино! — заорал он во всю глотку, стараясь произносить непонятное слово в точности, как часовой.
Черт знает, что оно значило. Может «шухер!», а может просто «Эй, ты чего?».
Так или иначе, сработало.
Дверь приоткрылась, высунулась усатая башка, сердито что-то крикнула в темноту. Вероятно: «Какого беса ты разорался?»
Было очень удобно взять болвана сбоку двумя пальцами за кадык, выдернуть из дверного проема и швырнуть со ступенек вниз, ну а там клиента принял Васька Булошников. Кулачина у него — никакой свинчатки не надо.
Ничего так получилось, довольно тихо. А главное, дверь теперь была открыта.
