Мария Илларионовна сказала, что всегда испытывает странное чувство, когда видит иноязычную книгу, набранную нашими буквами.
И тогда я рассказал свою историю. Вернее, это история Михаила Луконина, которую я слышал от него множество раз.
Он как‑то приехал к себе в Сталинград, там у него была однокомнатная квартирка для работы, пригласил в гости местных друзей, а сам пошел на базар и купил там своих любимых соленых арбузов. Арбузы были мелкие, ему завернули несколько штук в газету.
Вечером в его квартире звучали стихи, грохотал смех, все было отлично, и утром он проснулся тоже в прекрасном настроении. «Голова у меня никогда не болит», — говорил Луконин. Он прошелся по комнате — за окном сияла Волга, — подошел к столу, подцепил кусочек арбузной мякоти. И тут взгляд его упал на газету. Он смотрел на нее и не мог понять ни одного слова. «Ну, все, — сказал он себе, — белая карячка». («Я так называю», — объяснял он всякий раз.) «Спокойно, Кузьмич!» — дал он себе команду, отошел к окну, вернулся — результат тот же. Он дрожащей рукой взял газету и прочел название: «Социалистик Татарстан». Все объяснялось так просто.
Я посмотрел на Твардовского. Он с удовольствием, с пониманием ситуации тихонько смеялся.
Пора было уходить. Мы попрощались. Александр Трифонович так же, как вначале, подал нам левую руку. Мария Илларионовна проводила нас до калитки.
Мы опять кружным путем молча возвращались к Трифонову, и опять я больше всего не хотел встретить знакомых.
Потом мы обедали на террасе. Распили бутылку виски, привезенную мной из города, но не почувствовали ни опьянения, ни облегчения.
Стихи написались примерно через год после кончины Твардовского. С какой строки или строфы они начались, в каком порядке писались — восстановить все это сейчас я совершенно не в состоянии.
В Красной Пахре
И сразу же, в дверях,Меня пронзила жалость, —Пропал мой долгий страх,И только сердце сжалось.Он, словно между делИ словно их немало,Средь комнаты сидел,Задумавшись устало.Ушла за дальний кругМедлительная властность,И проступила вдругБеспомощная ясностьНезамутненных глаз.А в них была забота,Как будто вот сейчасЕму мешало что‑то.Он подождал, потом(Верней, слова, ложитесь!)Негромко и с трудомПромолвил: — Покажитесь…Я передвинул стул,Чтоб быть не против света,И он чуть — чуть кивнул,Благодаря за это.И, голову склоня,Взглянул бочком, как птица,Причислив и меняК тем, с кем хотел проститься.У многих на виду,Что тоже приезжали,Он нес свою бедуИ прочие печали.Какой ужасный год,Безжалостное лето,Коль близится уходВеликого поэта.…Как странно все теперь.В снегу поля пустые….Поверь, таких потерьНемного у России.
Вечером на даче
Как уже было сказано, последние свои годы Твардовский жил больше не в Москве, а за городом, в дачном поселке Красная Пахра. Многих его соседей теперь тоже уже нет, — из тех, кого я хорошо знал, — Антокольского, Симонова; друзей моих студенческих лет Трифонова и Тендрякова. Однако некоторые известные писатели работают там и сейчас. Но всегда этот поселок воспринимался мною лишь как место, где живет Твардовский, так же, как Переделкино связано для меня с именем Пастернака.
Я бывал в Пахре в гостях у Трифонова. Его участок граничил с участком Твардовского, и однажды я подумал, что, может быть, поселившись здесь, Трифонов именно поэтому начал писать гораздо лучше, чем прежде, стал другим, новым Трифоновым. Из соседней дачи как бы исходил мощнейший импульс, заряд энергии, там словно находился некий реактор, действующий и на Трифонова.
(Я где‑то читал, что Бенедикт Лившиц — известный поэт, блистательный переводчик французских лириков, автор книги воспоминаний «Полутор^лазый стрелец» — пожаловался както, что наличие в литературе такого гения, как Александр Блок, мешает ему писать. Блок его подавляет. Когда об этом рассказали Блоку, тот рассмеялся:
— А мне мешает Толстой…
Блок, конечно, пошутил. Присутствие в литературе громадного, более крупного таланта не может мешать. Наоборот, это стимулирует, поднимает всю литературу и возможности каждого. Но это к слову.)
Теперь — о моем стихотворении, навеянном той порой.
Как‑то раз — это было летом шестьдесят шестого года — я провел в Пахре целый день, и после ужина мы решили пройтись по поселку. Гуляя, мы оказались на соседней улице, куда выходила калитка Твардовских. Уже смеркалось, ложился туман.
— Вон Александр Трифонович, — сказал Юра.
Я тоже узнал его издали, рядом с ним были видны женские фигуры, может быть, Марии Илларионовны или дочерей, — разобрать было трудно, а он возвышался над ними.
Не сговариваясь, мы повернули и пошли назад, не желая мешать их разговору, а также и своему…
Так получилось, что впоследствии мы с женой стали регулярно общаться со старшей дочерью Твардовского Валентиной Александровной и ее мужем Александром Николаевичем. Может быть, это обстоятельство послужило толчком, но, как бы там ни было, что‑то вспомнилось, откликнулось, отозвалось, и через семнадцать лет написалось стихотворение:
Темнеет. Около восьми.Погасли солнечные слитки.Стоит Твардовский с дочерьмиНа даче, около калитки.Близ милых выросших детей,Да — да, детей. Большой, как башня.Машину ждут или гостей? —Теперь это уже неважно.А важно — тишь, туман, Пахра,Вдруг вспоминаемые снова,И быстротечная пораБылого вечера земного.
Подробности
А. Твардовский, по свидетельству близких, не умел печатать на машинке, даже заправить в нее лист.
Андрей Старостин, как рассказала мне его дочь Наташа, никогда не делал зарядки.
Эти подробности, на первый взгляд странные, только подчеркивают необычность этих людей, непохожесть на других
ПеременыТвардовский написал когда‑то:
…И старых праздников с попами,
И новых с музыкой иной.
Теперь с полным основанием можно было бы сказать наоборот:
…И новых праздников с попами,
И старых с музыкой иной.
Вот ведь как быстро все изменилось!
Пардон!
В зале «Россия» проходил грандиозный концерт, посвященный очередному (май 1993) Дню Победы. Выступали артисты почти всех жанров, стихотворцы, композиторы. Знаменитые в прошлом спортсмены выходили сразу по нескольку человек, почти командой. Так же стояли у микрофонов представители кино и телевидения.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
