Ненависть к себе – очень распространенная проблема для людей, которые в детстве ощущали себя нелюбимыми или брошенными, и особенно тех, кто подвергался эмоциональному, физическому или сексуальному насилию. Дети, прошедшие через это, часто винят себя за прошлое («Если бы я был лучше, мама не так сильно злилась бы»), а это может пугать сильнее, чем само насилие. Детям важно верить, что взрослые любят их и действуют в их лучших интересах, и если это не так, ребенок остается один на один с пугающим, опасным миром без всякой защиты. Если же с ними плохо обращаются, они часто верят, что заслужили такое отношение. Подобные проблемы не обязательно должны быть настолько драматичными, чтобы оставить шрамы в сознании ребенка. Может быть, просто мать или отец на самом деле были перегружены, сильно заняты, пытаясь заработать на жизнь или разбираясь с проблемами здоровья, депрессией; возможно, они были слишком молодыми и неопытными или, наоборот, слишком старыми и усталыми. Если родители не могут дать ребенку защиту, сочувствие, поддержку и указать правильный путь, он с большой вероятностью вырастет, отягощенный чувством собственной неполноценности: «Я слишком уродливый, слишком требовательный, неспособный – слишком что-то еще, чтобы быть родным и любимым сам по себе».
Получая от родителей сигнал, что мы надоедливы или не особенно важны для них, мы начинаем в это верить. В некотором смысле парадигма становится реальностью, мы приносим это убеждение с собой в школу и ведем себя так, будто с нами что-то не так. Другие дети легко прочитывают этот бессознательный сигнал и со свойственной детям непроизвольной жестокостью всячески начинают подкреплять его – травить и задирать нас. У нас на спине словно нарисован знак жертвы. Мы растем с главной парадигмой своей фундаментальной «неправильности», виним себя за каждый мельчайший пустяк, и это означает, что мы на пути ненависти к себе.
Есть и другое осложнение: если с нами плохо обращались в детстве, мы накапливаем злость, обиду и боль (часто бессознательные). Детьми мы часто начинаем фантазировать о чем-то ужасном, что может случиться с нашими родителями: фатальная авария, сердечный приступ, а иногда и о том, как мы мстим за свои страдания. Эти чувства неприемлемы для ребенка: даже жертвы насилия любят своих родителей, – поэтому такие чувства подавляются. Но они вернутся в форме бессознательной вины и стыда, настигнув выросшего ребенка. Некоторые люди с раннего возраста понимают, что поведение, кажущееся самодеструктивным – как, например, не выкладываться в полную силу, не настаивать на своем, не выражать чувств, – действует как защита, потому что это способ привлекать родительскую любовь и заботу. Собака будет пассивно принимать удар током, если знает, что за ним последует еда. У меня был пациент, постоянно саботировавший собственный успех, потому что независимость и успешность он воспринимал как предательство депрессивной мамаши. Он был обязан сидеть дома и смотреть с ней телевизор, и если чувствовал, что пренебрегает своим долгом, то испытывал за это вину. Поведение, кажущееся настойчивым или независимым, пугает некоторых родителей, они могут наказать ребенка, лишить его своего внимания и одобрения. Ребенок не примет эту судьбу, он скорее научится подавлять определенные чувства и действия, чтобы порадовать родителей и сохранить с ними связь, но при этом львиная доля его ярости вытеснится из сознания. Всем сложно балансировать между помощью себе и другим. Когда забота об окружающих подразумевает наказание самого себя – это ситуация, в которой нет победителей. Мой пациент, ощущавший вину за собственную независимость, продолжал разрушать свою работу.
Сигналы, которые дают понять, что окружающие недовольны нашей уверенностью в себе, едва уловимы, а наше самопожертвование привычно для нас, поскольку живет в «непроизвольном Я». В результате все начинают игнорировать нас или пользоваться нашей слабостью. Мы становимся «славным парнем» (см. главу 4). Это самосбывающееся пророчество в действии, еще один порочный круг. Мы будем и дальше саботировать собственные попытки добиться независимости, потому что они заставляют нас испытывать тревогу и вину. Это саморазрушение, которое используется как защита от неприемлемых чувств.
Ненависть к себе также может быть результатом травматического опыта во взрослой жизни, особенно такого, как изнасилование или домашнее насилие, война, трагедия 11 сентября или самоубийство любимого, – что угодно, что приводит к «комплексу выжившего», когда вы взваливаете вину на свои плечи. Как может Софи жить с ее выбором?[47]
Если самоуничижение не становится частью стимула к саморазрушающему поведению, то мы подружимся с плохими привычками, но в конце концов в любом случае возненавидим себя: «Ты так слаб! Ты вообще не знаешь, что такое дисциплина? Сила воли? Ты никогда ничего не добьешься, если будешь продолжать вести себя так же тупо!» Но чаще всего самоуничижение уходит корнями в прошлое, в опыт взросления или травматический опыт во взрослом возрасте, после которого вы так и не смогли прийти в себя.
Бессознательные чувства стыда и вины
Самоуничижение часто становится результатом бессознательных вины и стыда, двух разных, но связанных друг с другом чувств. Причиной вины обычно выступают конкретные действия (или бездействие) в прошлом. Стыд не так явно привязан к событиям в прошлом, скорее к личности в целом.
Чувства или мысли, которые провоцируют ощущение вины, – также объект психологической защиты, которая держит их подальше от сознания. Мы можем думать, что если не осознаём нежелательных импульсов, то и не чувствуем себя виноватыми за них. Но это ошибка. Люди чувствуют себя виноватыми за вещи, о которых даже не подозревают, и так происходит постоянно. Мы не получаем настоящего удовольствия от фантазии: выдуманной встречи с объектом желания, победы в битве с хулиганом, – но чувствуем себя виноватыми за свои импульсы. Тем не менее это первостепенный мотив для самодеструктивного поведения: мы наказываем себя за неприемлемые мысли и чувства, о существовании которых даже не подозреваем. Мой пациент, который мастурбировал как одержимый, не мог увидеть, как его зависимость от порнографии обесценивала отношения с женой и дочерью (он подавлял любые проявления чувства вины), так что продолжал свои безрезультатные попытки пойти легким путем, пытаясь откупаться подарками.
Стыд и совесть могут оказаться полезными для социальных нужд. Они заставляют следовать общественным правилам: мы не грабим и не убиваем соседей, а они не грабят и не убивают нас. Мы можем испытывать соблазн украсть что-нибудь или изменить жене, но чувство вины должно предупредить такой поступок. Порой хочется перестать следить за собой, опуститься на самое дно, но потом будет стыдно. Мы как будто родились с моральными нормами, с принципом «честной игры». Все ребячьи игры связаны с правилами, дети постоянно практикуют дифференциацию между «честным» и «нечестным» («Так нечестно, не жульничай!»), даже если правила придуманы на ровном месте и меняются каждый день. Нам необходимо разобраться в том, что приемлемо, а что нет. Множество вещей может заставить нас нарушить правила, но после мы обычно чувствуем себя виноватыми. Один солдат, убивающий противника из засады, может верить в то, что подчиняется приказам, что это правильно, и тогда спокойно отправляется домой отдыхать. А другого солдата всю оставшуюся жизнь будут преследовать воспоминания и сомнения. Кажется, что это проще, когда кто-то другой стреляет в нас, и честнее, если мы дадим ему шанс. Но история учит тому, что даже соблюдение правил не всегда защищает от чувства вины за совершение зла.
Стыд может вызвать даже худшее самодеструктивное поведение, чем чувство вины, и он также может быть неосознанным. Это глубокий, всепроникающий опыт осознания мерзости или отвращения к самому себе. В то время как совесть, строго говоря, сообщает нам о том, что мы сделали не так, а что можно исправить или простить, стыд проникает в самую суть нашей личности. Это опыт взгляда на себя с другой, неприятной стороны, в наихудшем свете, или страх того, что другие увидят «секретное Я», которое мы глубоко спрятали и вспоминаем лишь тогда, когда нас заставляют. Таким образом, стыд, как и совесть, может быть спрятанным от сознания, но все равно провоцировать саморазрушающее поведение. Если мы втайне верим, что мы – мерзкие и презренные люди, то, скорее всего, будем искать наказания или заниматься самобичеванием.
Травматический опыт сексуального насилия может вызвать глубоко проникающий стыд. Ужасный факт, который мы не хотим признать, заключается в том, что дети имеют сексуальные влечения и даже могут соглашаться на это, но в то же самое время испытывать страх и ужас. Я говорил с поразительным количеством взрослых, которые помнят опыт сексуального насилия, но не связывают с ним свои разрушительные привычки или депрессию, даже если после этого их жизнь начала рушиться. Они резко стали плохо учиться в школе, употреблять наркотики, пить алкоголь, резать вены, то есть любыми способами пытаться убежать от проблем. Тем не менее они продолжают упорно считать, что сексуальное насилие – это просто событие в их жизни, никак не связанное с поведением. Отрицание или диссоциации нередко оказываются неизменно сильны. Говорить о полном выздоровлении можно тогда, когда люди будут в состоянии понять, что любые мысли и чувства стоит признавать, и только тогда ненависть к себе, вина и стыд окажутся беспочвенными. Потом необходимо будет научиться любить себя, хорошо к себе относиться, гордиться собой и вырастить чувство собственного достоинства.
