— Это что же, товарищ капитан, разведка боем? — спросил Запольский, когда Борисов коротко рассказал о поставленной задаче.
— Слушать надо внимательней, Запольский. Разведать разведали уже и без нас. Мы же выходим к Подгуровской высоте на перехват дороги, там и закрепляемся. Еще какие вопросы?
Все ожидающе смотрели на артиллериста. Что скажет он? Не напрасно ведь лазил по переднему краю…
— А на него особенно не заглядывайтесь, — понял, о чем подумали офицеры, и предупредил Борисов. — Он свой, дивизионный. У него за спиной никаких резервов Верховного командования нет. Сами не хуже меня знаете, где они сейчас. Да и были бы, их сюда не подтащить. Снаряды и те подвозят санями. Так что надейтесь на свои карманные… А он чем может, тем и поможет.
— Нет, почему же. — Артиллерист даже обиделся, что умаляют его роль. — Будем сопровождать боевые порядки, цели в основном выявлены. А дальше — по обстановке…
— Вот именно… А обстановку делать и музыку заказывать придется нам самим. Пусть и замполит об этом людям напомнит.
Осташко, с которым Борисов поделился новостями еще перед совещанием, теперь слушал его и про себя удивлялся разнице в нем тогда и теперь. Тогда он, раздумчиво потирая лоб, даже позволил себе откровенно обмолвиться, что и будущие действия вряд ли войдут в сводку Совинформбюро, что, мол, ждал, когда вызвали в штаб, услышать другое. Теперь нее он стал уточнять свои требования к командирам взводов с такой взыскательностью и строгостью, словно им предстояло участвовать в операции фронтового масштаба, за ходом которой будет следить вся Ставка, весь Генштаб. И Алексей почувствовал то, что, конечно, чувствовал и Борисов. Для тех, кто собрался здесь, в землянке, нет и не может быть боев местного, малосущественного значения, а любой из них — большой и решающий, коль в нем твоя личная судьба, твоя собственная жизнь или смерть, твоя доля победы… И Осташко уже не завидовал ни Цурикову, ни Фикслеру, воевавшим на юге, ни Рустаму, саперный батальон которого, судя по намекам в письме друга, фронтовые дороги повели куда-то дальше, возможно, под те же Великие Луки, где сейчас идут бои… Только со щемящей болью вспомнился Герасименко, о чьей смерти недавно, после долгих запросов, узнал из письма того политрука, что встал на его место. Вот и ему бы дожить до этих дней, когда сводки наконец-то светлят душу!..
…Тянется и тянется безлунная ночь, точнее, уже какой-то малый, прокаленный морозом остаток ее, и вскоре снега посереют, выступит из темноты блеклое, сизое небо. Осташко посмотрел на часы. Только стрелка, сойдясь с другой, минутной, и поднимет батальон из окопов. Никаких других сигналов. Внезапность. Главная ставка на нее. Осталось пять минут. Снял и сунул за туго подтянутый пояс варежки. Карманы полушубка заняты — там гранаты. Они угрелись в тепле, и это хорошо, иначе примерзнут пальцы к железным рубчатым рубашкам. Стоящие рядом Гайнурин и Петруня засунули за пояс полы шинелей и тоже не сводили глаз с фосфорически мерцавшего на руке Алексея циферблата.
— Пошли, — тихо произнес он.
Им надо было пройти, ничем не обнаруживая себя, двести метров, а тем, кто шел левее, второму взводу, путь был еще короче, но за подбитым танком не раз укрывалось передовое охранение немцев. И если удастся снять его бесшумно, то оба взвода нагрянут в первую траншею вместе. Вьюга притихла, но, пожалуй, так только казалось, потому что слух обострялся в поисках других, враждебных, звуков и исключал все, что не враждебно: вкрадчивый скрип снега под ногами, шуршание по насту сорванного порывом ветра перекати-поля, дыхание шагавших рядом товарищей, стук сердца… И глаза тоже напрягались впотьмах до боли, как они напрягаются у шахтера, уронившего в забое лампу. Будто высеченная ударами кремня, брызнула издали, со стороны немецких окопов, трасса пуль. После минутного промежутка еще одна. Но это был не тот огонь, которым встревоженно нащупывают противника, а выстрелы, какими стреляющий взбадривает самого себя. И после них снова тишина, прерываемая лишь заунывным шумом пурги.
Залегли перед проволокой. Там уже хозяйничал кто-то незнакомый и, пригибаясь, поспешил навстречу.
— Держись подальше от кольев, — предупредил его настуженный голос, — жестянки на них.
Проход был проделан. И как раз в тот миг, когда Алексей с группой красноармейцев изготовился к последнему броску, слева, там, где стоял танк, зло и вперебой застрочили, всполошились автоматы, ночь мгновенно пробудилась и наполнилась тревогой, криками. Теперь не медлить. Чувствуя себя в середине катившейся на окопы людской волны, Алексей бежал к брустверу, угадывал его по вспышкам выстрелов, по чужим голосам. На ходу выхватил из кармана и бросил туда гранату. Нажал спусковой крючок автомата и долго не снимал с него палец в уверенности, что, пока чувствует в руках пульсирующие толчки стреляющего оружия, ничего не может быть страшного, все идет как надо, как задумано. То, что они одолели тех, кто сидел в первой траншее, и заняли ее, он опять-таки понял только по голосам — ожесточенно и надсадно срывающимся, но своим, своим…
— Гайнурин, сюда!
— Что сбиваетесь? А ну в порядок…
— Лейтенант, где лейтенант?
— Не копайтесь. Дальше, дальше!..
Чуть ли не над головой оглушительно рванул орудийный выстрел. Значит, подоспели и сорокапятки. На глаза набегали струйки от тающего снега, пот, Алексей отер горевшее лицо рукавом, всмотрелся. Колеблющаяся граница между ночью и утром, в ощущении которой прошли и минуты ожидания атаки и сама атака, размывалась, исчезала в пасмурной серости занимавшегося рассвета. Впереди, там, где предполагалась вторая оборонительная линия немцев, сквозь хлопья летящего снега с силой пробивались пучки искр. Амбразура, откуда они вылетали, оставалась невидимой, как невидимой пока была и сама стоявшая там высота; две сорокапятки, что сопровождали роту, стреляли и старались погасить эти вспышки, и, когда оседали разрывы снарядов, на их месте, по белым скатам высоты, обнажались рваные черные пятна воронок. Гайнурина и Петруни рядом с Алексеем уже не было. Он только успел заметить, как чья-то шинель мелькнула и скрылась в ходе сообщения, что вел дальше, в глубь немецкой обороны. Алексей тоже пробежал по этому вилявшему, не расчищенному от выпавшей за ночь пороши ходку. Чуть не столкнулся с выскочившим из ответвления Вдовиным, рассмотрел за ним еще нескольких красноармейцев его отделения.
Обычная хозяйская основательность, даже медлительность оставалась в повадках Вдовина и сейчас, но взгляд его был таким быстро все схватывающим, словно валдаец очутился здесь, в чужих окопах, не впервые, облазил их еще раньше.
— Товарищ политрук, вы бы капитана придержали… Не дело ж так, — выкрикнул Вдовин.
— А где он?
— Вон, вон, прямо-таки под пули рвется…
Алексей увидел оранжевый полушубок Борисова, перебегавшего из воронки в воронку, за ним еле поспевал кто-то из красноармейцев, скорее всего Пичугин. Замысел Борисова стал понятен: пока немцы сосредоточили весь огонь против атаковавших с фронта первого и второго взводов, он решил с одним взводом обойти дот и ворваться на высоту слева. Туда уже бежала и цепь красноармейцев роты, с которой стыковалась полоса их наступления… В конце ответвления Алексей нагнал Гайнурина. Тот торопливо устанавливал на бровке пулемет, разворачивал его в сторону замелькавших на северном гребне высоты касок. Появившиеся там немцы тоже были угрозой для атакующих, и все же пока не главной, — главной по-прежнему оставалась искрящаяся амбразура… Несколько огневых точек артиллеристы уже заставили замолчать, а эта, укрытая железобетоном, огрызалась.
— Давай по бойнице, бей по бойнице, — скомандовал Алексей и нетерпеливо, сам, рывком довернул пулемет. Близкий разрыв снаряда кинул их обоих на дно окопа. Вскочили, и Гайнурин испуганно схватился за пулемет (цел ли?), а Алексей сквозь клубящийся дым все пытался разглядеть на снегу тот оранжевый полушубок… Ничего, однако, не увидел и, пользуясь тем, что дым разрыва все еще стелился и маскировал его, поднялся из окопа, побежал туда, где минутой раньше находился Борисов. Алексей упал в ту самую воронку, на дне которой лежал Роман. Пичугин наклонился над ним, с мольбой взывал:
— Товарищ капитан, товарищ капитан, очнитесь…
Вначале и Алексей подумал, что Борисов в беспамятстве, но увидел темную струйку, выступившую из-под ушанки и покатившуюся по скуле к губам…
— Что ж ты командира не уберег? — с захолонувшим сердцем выкрикнул он.
— Я виноват, да, я виноват?.. — слезливо отозвался Пичугин.
— Где Запольский?
— Убило… А вот теперь и капитана…
— Разыщи медсестру. Живо!
Осташко снял ушанку и замахал ею над воронкой — сигнал, зовущий на выручку. Но больше ничем он не мог помочь другу, и ни одной минутой больше не мог он задерживаться сейчас, когда не стало ни Борисова, ни Запольского… Не мог, не оставалось времени и для того, чтобы уяснить, ответить самому себе: безрассудно ли поступил Борисов, сам поведя взвод?.. Наступила та минута, когда это кажущееся отчаянное безрассудство могло обратиться в удачу, в единственно верный путь, предрешить исход боя… Шагах в ста от воронки, в колдобинах, оставленных гусеницами танков, и в других воронках залегли красноармейцы, только что бежавшие вместе с Борисовым. А огонь с Подгурьевской высоты не ослабевал, прижимал к земле… И все-таки именно их последний бросок мог стать спасительным и для соседней роты, что атаковала высоту со стороны старицы с ее дымящимися промоинами… Алексей выскочил из воронки.
