Нетрудно представить, что будет потом — преподнесет на тарелке и свое сердце, и свою печень, станет умолять о прощении, и она себя возненавидит в любом случае — или за то, что простит, или за то, что далеко пошлет. Рик живет на Лонг-Айленде и работает на рыбацкой лодке, пусть он там и остается. Никогда не хотелось бы с ним встретиться. Да гори он в аду, если уж на то пошло.
Она зашла в магазин электроники и попросила там пакет побольше. Переложила в него свои пожитки и рассталась с мешком для мусора. В Сохо, идя на север по Бродвею, Кристина заметила Центральный филиал музея Гуггенхейма, вошла внутрь и разжилась большой бумажной сумкой с логотипом музея. Вот это уже гораздо лучше. К северу от Хустон она остановилась в маленькой пиццерии, заказала два куска пиццы с разными приправами и колу — холодную, восхитительную кока-колу — отнесла промасленную бумажную тарелку к столику в глубине и оглянулась, разглядывая других посетителей: посыльных, секретарш, строительных рабочих. Она поднесла теплую корку ко рту, вдохнула запахи трав — орегано и базилика, и вдруг начала всхлипывать. Каким же безумием было все, что с ней произошло. Четыре года потеряно. Вся жизнь была разодрана в клочья — ее квартира, ее книжки, ее кошка, люди, которых она знала. Она долго привыкала к ненавистной тюремной рутине, которая была по крайней мере чем-то, каким-то подобием порядка. Она узнала женщин, а некоторых полюбила, особенно Мейзи. Сейчас и этого у нее нет. Конечно, она сделает все, что нужно — найдет работу, жилье, попытается ускользнуть от Тони Вердуччи, но в этот момент, когда она сидела с куском пиццы во рту, таким печально вкусным, ее гастрономический восторг перешел в сознание своего бесконечного одиночества. И пустоты жизни.
Полчаса спустя Кристина нашла то, что искала. «Секонд-хенд» в Ист-Виллидж, в витрину которого било яркое солнце позднего утра. Она вошла внутрь, зазвенел колокольчик, и пожилой продавец в розовой футболке поднял глаза от журнала и затушил сигарету.
— Хай, дорогая, — его взгляд скользнул по ее гуггенхеймовской сумке.
— Я сюда раньше частенько захаживала, в старые времена. — Она огляделась вокруг. — Однажды купила сногсшибательное кимоно.
Продавец поправил на носу бифокальные очки.
— Я тебя помню! Давненько мы не встречались. Ты что, уезжала, милая?
— Уезжала.
Его глаза просветлели.
— С мужчиной на поезде? С красавцем в фетровой шляпе?
Она улыбнулась.
— Не совсем чтобы так.
Он вышел из-за прилавка и оценивающе оглядел ее.
— Что ж, тогда дай-ка я попробую еще раз угадать.
— Пожалуйста.
Он принял вызов серьезно.
— Что ж, похоже, это было — бедствие, буря, и она тебя унесла, дорогая, и ты оказалась бессильна противостоять ей!
— Что-то вроде этого.
— И ты приходишь сюда, возвращаешься, потому что здесь ты была счастлива, именно здесь, в моем маленьком старом магазинчике.
— Все так, — она улыбнулась. — Мне хотелось бы купить платье, такое, чтобы оно не выглядело дешево, поприличнее.
Он кивнул.
— Имеется такое.
Он начал перебирать вешалки с платьями, вытащил красное хлопчатое.
— Нет.
— Нет?
— В нем я буду выглядеть слишком плоско.
— Но, красавица моя, о тебе этого не скажешь.
— Разве вы парней не знаете?
— О да, знаю. Все они ужасные, так или иначе.
— Мне нужно что-то приличнее, но чтобы немного…
— Такое, чтобы говорило: а вот и я.
— Именно.
Пока он копался в платьях, она прихватила экземпляр «Виллидж войс», стопка которых лежала на стеклянном прилавке.
— Бесплатно? — спросила она.
— Да, — продавец кивнул. — Как любовь.
— Почему?
— Бесплатные еженедельники задушили. Хотя все они одним миром мазаны. Секс то, секс это. Поэтому и читают.
— И творят много чего другого.
Он извлек черное платье без рукавов с пуговками впереди, прелестными маленькими пуговками. Это платье предполагало сигареты, столик на двоих, и, мартини, будьте любезны.
— Я хочу сказать, моя милая, такое платье — контрабанда!
В ее сумке лежали заказанный по почте лифчик и трусы.
— А туфли найдутся?
— Найдем и туфли, конечно.
— А та дама в доме напротив все еще сдает комнаты на неделю? — обратилась она к лавочнику.
— С моей рекомендацией — сдаст.
— А меня вы порекомендуете?
Его лицо посуровело.
— Я всегда задаю несколько вопросов потенциальным жильцам. Она милая старушка и не очень хорошо слышит.
— О'кей, — быстро кивнула Кристина.
— Только не вздумай мне врать, потому что я занимаюсь и выселением, то есть у меня есть человек, который этим занимается и которому, скажу я тебе, нравится это занятие.
— Понимаю.
А он жесток, подумала она, не проси его больше ни о чем.
Он повесил платье и окинул ее взглядом.
— Стало быть, ты вернулась в город?
— И нуждаюсь в недорогом жилье.
— А где ты жила до этого?
— В тюрьме, мягко выражаясь.
— Ну, тогда даже и не думай! — он взмахнул рукой, словно выносил приговор.
— Что значит — даже не думай?
— Это значит то, что значит. Ты преступница.
— Не совсем.
— Что ты имеешь в виду?
— Я нарушила закон, но я не преступница.
— А что ты натворила?
Она вздохнула. Больше она о тюрьме упоминать не станет. Люди этого не понимают.
— Мой бойфренд был в банде, которая воровала грузы со складов и потом перепродавала краденое. Я немножко помогала ему с погрузкой и отгрузкой. А до этого просто училась в колледже, потом бросила его и много читала. Так вот я попалась, а другие нет, но ни в чем не призналась, что вывело прокуратуру из себя. И они ко мне, скажем так, проявили очень мало сострадания.
— А что случилось с остальными твоими дружками? — спросил лавочник, складывая руки на груди.
— Не имею представления.
— Это были наркотики?
— В фурах? Нет.
— Ты наркоманка? — спросил он Кристину.
— Вы уже посмотрели на мои руки, я заметила.
Он пристально разглядывал ее сквозь бифокальные очки. Затем, как будто теряя интерес к разговору, протянул ей зеркало в тяжелой серебряной оправе.
— Какое милое.
— Лондон, конец века. Я храню его как напоминание о стиле викторианской эпохи. — Глаза его, однако, опять сузились. — А есть ли у тебя постоянный доход?
— Скоро будет.
Он отложил зеркало.
— А дети у тебя есть?
— Нет.
Тогда он вздохнул и покачал головой.
— Расскажи мне что-нибудь, что позволит мне понять тебя, моя милая, что обрисует твою личность.
— Этот вопрос имеет отношение к тому, достаточно ли я респектабельна?
— Можно сказать и так.
Она молча кивнула и огляделась, как бы ища тему для разговора, затем взяла старинное серебряное зеркало и поднесла его к лавочнику так, чтобы он мог видеть свое лицо, свои бакенбарды и мешки под глазами.
— Викторианская Англия, — начала она, — помимо вычурной манерности стиля в высших классах общества, который вы находите столь привлекательным, также известна возвратом к практике бичевания мелких преступников. По указу о бродяжничестве тысяча восемьсот девяносто восьмого года, мужчины, приговоренные за преступления, связанные с извращениями, — включая эксгибиционизм, однополую любовь и трансвестизм, — подвергались бичеванию кнутом, часто весьма жестокому.
Глаза в зеркале смотрели на нее.
— Да, — сказал он. — Да. Теперь я вижу. Это твой период? Викторианская эпоха?
Она пожала плечами.
— Расскажи мне что-нибудь еще.
— Потому что вы мне не доверяете?
— Нет, ради удовольствия тебя слушать. Отхлещи меня еще парочкой фактов.
Она оглядела магазин в поисках вдохновения и заметила длинное мужское шерстяное пальто с тяжелыми пуговицами.
— Когда Чарльз Диккенс скончался, смерть его была столь значительным событием, что могила усопшего в Вестминстерском аббатстве оставалась открытой в течение двух дней. Тысячи людей посетили ее, чтобы бросить прощальный взгляд на писателя в открытом гробу. Они бросали вниз цветы, ставшие ложем гения.
— Да, — лавочник снял телефонную трубку. — Да!
Двадцать минут спустя она вошла в вестибюль голубого шестиэтажного многоквартирного дома и стала трясти корявую лапу миссис Сандерс, старухи, которой на вид было лет восемьдесят. Визит Кристины прервал ее ежедневный ритуал крошения кусочков бычьего сердца для четырех жирных котов. Развалившись, они лежали в обветшалой гостиной, вполне безучастные к источнику их очередной трапезы, в то время как она, шаркая в засаленном халате, поставила перед каждым по маленькой фарфоровой мисочке.
