– Не знаю, могу ли я задать вам один вопрос, – заговорил отец Дюран, отводя взгляд от коллекции Сатсумы. Изможденно-бледные черты его заострившегося лица оживляли огромные, многократно увеличенные толстыми линзами, совиные глаза, светившиеся умом и доброжелательностью. – Это настолько личное, что мне, поверьте, ужасно неловко.
– Спрашивайте, конечно же, – ободряюще сказал Хатч.
– Некоторые люди, побывавшие в состоянии клинической смерти, – неуверенно начал молодой священник, – недолго, примерно с минуту или две… утверждают… ну, в общем… рассказывают о сходных ощущениях…
– Будто бы проносятся сквозь черный тоннель, в конце которого видят поразительно яркий свет, – докончил за него Хатч, – и при этом их охватывает чувство огромной умиротворенности и ощущение, что они наконец-то вернулись к себе домой?
– Да, да, – вспыхнув от радости, закивал Дюран. – Именно это я и имел в виду.
Отец Жиминез и обе монахини выжидательно уставились на Хатча, и ему очень не хотелось их огорчать и говорить не то, что они хотели бы услышать. Он посмотрел сначала на сидевшую подле него на софе Линдзи, затем перевел взгляд на остальных.
– Увы, ничего такого я не испытывал. Плечи отца Дюрана разочарованно опустились.
– А что же вы испытывали?
Хатч недоуменно пожал плечами.
– Ничего. Конечно, лучше было бы испытать нечто подобное… все-таки, хоть что-то, но ощущаешь. Но в этом смысле, боюсь, у меня была скучная смерть. Ничего не помню с того момента, как перевернулась машина и я потерял сознание, до тех пор, когда очнулся на больничной койке и увидел дождь за окном…
Он так и не успел докончить свою мысль из-за прибытия Сальваторе Гуджилио, в чьем кабинете они находились. Гуджилио – громадный и толстый, как башня, – во всю ширь распахнул дверь и, шагнув внутрь, плавным широким жестом закрыл ее за собой. С решимостью слегка укрощенного урагана пронесся он по комнате, по очереди подлетая и здороваясь с каждым в отдельности. Хатч бы не удивился, если бы при его приближении мебель взмыла в воздух и со стен попадали на пол предметы искусства, так как, казалось, от него исходила энергия, способная привести в движение все, с чем он соприкасался.
Ни на минуту не умолкая, Гуджилио по-медвежьи сгреб в охапку Жиминеза, потряс руку Дюрана, церемонно, с видом ярого монархиста, приветствующего членов королевской семьи, поклонился отдельно каждой монахине. Гуджилио так же быстро сходился с людьми, как глиняные черепки склеиваются вместе под воздействием клея, и к моменту их второй встречи он приветствовал и прощался с Линдзи, нежно прижимая ее к своей громадной туше. Он полностью расположил ее к себе, и она не очень обращала внимание на эти его объятия, но, как позже сама признавалась Хатчу, чувствовала себя при этом маленьким ребенком, обнимающим громадного борца сумо.
– Я чувствую себя просто пушинкой, – говорила она. Но в этот раз она осталась сидеть на софе и поздоровалась с адвокатом за руку.
Хатч встал со своего места и протянул ему для приветствия руку, заведомо зная, что она исчезнет в его огромной ладони, как кусочек пищи, помещенной в жидкость, кишащую голодными амебами, что в действительности и произошло. Как всегда, Гуджилио обхватил руку Хатча обеими своими лапищами и потряс не столько ее, сколько всего его вместе с ней.
– Какой чудесный день, – сказал Гуджилио, – можно сказать, особый день. Очень хотелось бы, чтобы все прошло без сучка без задоринки.
Несколько часов в неделю он специально отдавал делам церкви и сиротского приюта св. Фомы. Особую радость доставляло ему соединять судьбы приемных родителей с судьбами детей-инвалидов.
– Регина уже вышла из туалета, – продолжал Гуджилио. – Но немного задерживается, так как затеяла разговор с моей секретаршей. Видимо, ужасно нервничает и всячески тянет время, чтобы набраться храбрости. Сейчас придет.
Хатч взглянул на Линдзи. Она нервно улыбнулась и взяла его руку в свою.
– Хочу, чтобы вам было ясно, – сказал Сальваторе Гуджилио, паря над ними, как громадный шар во время парада в честь Дня Благодарения[5] – что мы собрались здесь только для того, чтобы вы познакомились с Региной, а она с вами. Никто не обязан сегодня принимать каких-либо решений. После встречи вы отправитесь домой, там все обсудите между собой и дадите нам знать о своем решении взять именно этого ребенка завтра или, в крайнем случае, послезавтра. В равной степени это относится и к Регине. У нее тоже будет день поразмыслить о своем решении.
– Это очень важный шаг, – произнес отец Жиминез.
– Чрезвычайно важный, – добавила сестра Иммакулата.
Слегка сжав руку Хатча, Линдзи сказала:
– Мы понимаем.
Монахиня без Имени подошла к двери, открыла ее и выглянула в коридор. Регины поблизости, видимо, еще не было.
Подходя к своему рабочему месту за столом, Гуджилио бросил на ходу:
– Она вот-вот появится. Уверен.
Адвокат грузно опустился на свое место, но так как в нем было шесть футов пять дюймов росту, то и сидя он казался очень высоким. Кабинет был полностью обставлен антикварной мебелью. Рабочий стол, к примеру, был времен Наполеона III и таким великолепным, что Хатч с удовольствием выставил бы его в витрине своего магазина. В обрамлении золоченой бронзы по всему его верху на фоне стилизованной листвы бежал инкрустированный узор в виде завитков, изображающих различные музыкальные инструменты. Все это держалось на слегка расширенных в самом низу круглых ножках, окантованных листьями из золоченой бронзы и соединенных Х-образным ложком с урночками из золоченой бронзы на пересечениях реек. При первой встрече казалось, что размеры Гуджилио и опасные уровни кинетической энергии, исходившей от него, грозят разбить стол и весь антиквариат, переполнявший его кабинет, на мелкие кусочки. Но спустя несколько минут он и его кабинет настолько гармонично соразмерялись друг с другом, что у посетителя невольно возникало суеверное чувство, будто он каким-то образом воссоздал обстановку, в которой жил в другое – более отдаленное от нынешнего – время.
Раздавшийся вдалеке приглушенный стук отвлек внимание Хатча от размышлений об адвокате и его письменном столе.
Монахиня без Имени быстро отошла от двери, словно не хотела, чтобы Регина подумала, что та высматривала ее.
– Идет, – сказала она.
Звук повторился. Затем снова и снова.
Он был мерным и становился все громче.
Шлеп. Шлеп.
Ладонь Линдзи крепче сжала руку Хатча.
Шлеп! Шлеп!
Казалось, в коридоре кто-то стучал свинцовой трубой по твердой древесине пола, отбивая такты неведомой музыкальной фразы.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
