Она повернулась и, судорожно подергиваясь при ходьбе, заковыляла по персидскому ковру к выходу, и, как только скрылась за дверью, тотчас послышалось: ссшшурр… шлеп! – возникшее из того же источника, что и чревовещательные речи серебряного карася. Только мелькнули огненным вихрем ее каштановые волосы в проеме дверей.
Все молчали, прислушиваясь к медленно удалявшимся шагам девочки. Однажды она довольно громко и, по-видимому, больно стукнулась о стену, но затем храбро возобновила свое размеренное, скребуще-шлепающее движение.
– У нее нормальный мочевой пузырь, – заявил отец Жиминез, отпив глоток из стакана, наполненного янтарной жидкостью, явно походившей на виски. – К ее увечью это заболевание не имеет никакого отношения.
– Она вовсе не такая, какой была сегодня, – сказал отец Дюран, часто мигая своими совиными глазами, словно они слезились от дыма. – Она прелестный ребенок. Знаю, вам в это трудно сейчас поверить…
– И ходит она гораздо лучше, чем вы видели, в тысячу раз лучше, – добавила Монахиня без Имени. – Не знаю, что на нее сегодня нашло.
– Я знаю, – сказала сестра Иммакулата, устало проводя рукой по лицу. Глаза у нее были грустными. – Два года тому назад, когда ей было восемь, мы нашли ей приемных родителей. Супружескую пару где-то в возрасте тридцати лет, которым врачи объявили, что у них никогда не будет своих детей. Им удалось убедить меня, что ребенок-калека будет для них даром Божьим. Но спустя две недели после того, как Регина переехала к ним, когда еще не полностью истек испытательный срок, предшествующий полному удочерению, женщина неожиданно забеременела. У них нежданно-негаданно должен был появиться собственный ребенок, и приемное родительство теперь уже потеряло для них всякую привлекательность.
– И они привели Регину обратно? – спросила Линдзи. – Вот так взяли и выпихнули ее обратно в приют? Ужасно!
– Я не смею осуждать их за это, – сказала сестра Иммакулата. – Очевидно, они посчитали, что не в состоянии будут в одинаковой мере любить своего ребенка и Регину, и мне кажется, что в этом случае они поступили правильно. Регина не заслуживает того, чтобы воспитываться в доме, где каждую минуту ей будут давать понять, что не она первая, что не ей отдана вся любовь, что она здесь посторонняя. Как бы там ни было, она тяжело пережила возвращение. И прошло много времени, прежде чем ей удалось восстановить утраченную уверенность в себе. И теперь, думаю, она просто боится рискнуть еще раз.
В кабинете стало тихо.
За окнами ярко светило солнце. Лениво покачивались верхушки пальм. В промежутках между деревьями виднелись постройки "Фэшн Айленда", торгового и делового центра Ньюпорт-Бич, на окраине которого находился офис Гуджилио.
– Порой в очень тонко чувствующих детях неудача способна убить всякую охоту изменить свое положение. Они больше не приемлют никаких изменений. Всякие попытки что-то изменить отметаются на корню. Боюсь, что с Региной случилось именно это. Она пришла сюда с твердым намерением отвратить вас от себя и свести на нет эту встречу и, скорее всего, добилась своего.
– Все это напоминает мне человека, всю жизнь проведшего в тюрьме, – сказал отец Жиминез, – которому неожиданно объявили, что он освобождается досрочно. Он, конечно, весь в радостном ожидании, но вот наступает долгожданная свобода, и он понимает, что не может жить вне тюрьмы. И он совершает какое-нибудь мелкое преступление, лишь бы снова попасть обратно. Тюрьма во всем ограничивает, он ее страшно ненавидит, но она – единственное, к чему он привык и где чувствует себя в полной безопасности.
Сальваторе Гуджилио снова заметался по кабинету, собирая у всех пустые стаканы. Он оставался все таким же громадным, как и раньше, но и в отсутствие Регины так и не обрел способность быть центром всеобщего внимания. Он начисто проиграл в этом хрупкой сероглазой девчушке со вздернутым носиком.
– Мне очень жаль, – сказала сестра Иммакулата, кладя участливую ладонь на плечо Линдзи. – Не отчаивайтесь. Попробуем еще раз. Я обещаю подобрать вам другого, более подходящего ребенка.
2
Линдзи и Хатч вышли из кабинета Сальваторе Гуджилио в десять минут третьего в тот четверг. Они договорились до ужина ни слова не говорить друг другу о том, чему были свидетелями, не спеша обдумать все, что произошло, и каждому в отдельности разобраться в своих чувствах. Никто из них не хотел принимать скоропалительного решения или, что еще хуже, подталкивать другого к решению по свежим впечатлениям – чтобы потом не сожалеть об этом всю жизнь.
Естественно, они даже отдаленно не могли предположить, что все обернется таким образом. И Линдзи не терпелось начать об этом разговор. Она исходила из того, что они уже приняли обоюдное окончательное решение, вернее, решение за них приняла сама девочка, и не было никаких причин откладывать разговор. Но так как они договорились подождать и Хатч явно не желал нарушать этот договор, то ей ничего другого не оставалось, как тоже молчать.
За рулем их нового, красного цвета "мицубиси" теперь сидела Линдзи. Хатч расположился на пассажирском сиденье, опустив солнцезащитный козырек над лобовым стеклом, и, выставив руку в открытое окно, постукивал ладонью по дверце в такт доносившемуся из радиоприемника старинному рок-н-роллу "Будьте любезны, мистер почтальон" в исполнении группы "Марвелетс".
Когда позади остались фиговые пальмы центральной улицы Ньюпорт-Бич, Линдзи свернула влево, на Тихоокеанское береговое шоссе, и помчалась по коридору из увитых плющом стен в южном направлении. День был по-весеннему теплым, а небо – таким иссиня-голубым, что ближе к закату должно было стать совершенно лиловым, как на полотнах Максфильда Перриша. Машин на автостраде было немного, а в лучах солнца океан мерцал и переливался, словно брошенная на землю и укутавшая ее до горизонта осыпанная серебристо-золотыми блестками ткань.
В течение почти двух месяцев в сердце Линдзи не угасала тихая радость. Она радовалась жизни, как радуется ей любой ребенок, и чего уже не в состоянии делать взрослый человек, растративший эту свою способность ко времени взросления. Когда-то и она, как и все, тоже ее утратила. Но близость к смерти послужила тем толчком, который вернул ей прежде детскую joie de vivre[6].
Двумя этажами ниже Ада, совершенно голый, под одеялом, на засаленном и изрядно помятом матраце, Вассаго проводил дневные часы в глубоком сне. Обычно ему снились окровавленные тела, раздробленные кости, реками текущие кровь и желчь, пирамиды из человеческих черепов. Иногда он видел во сне миллионы умирающих людей, корчащихся в муках на иссохшей земле под черным небом, а он, подобно Князю Тьмы, горделиво шествовал мимо этих скрюченных, агонизирующих тел.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
