— Ну и чем же развлекались? — ледяным голосом поинтересовался Родион.
— А уж тут от воображения все зависит, — охотно продолжил господин. — В сугробах ни пивных, ни увеселительных заведений. Но шнапса в артиллерии водилось больше, чем в пехоте, да и связистки у нас служили. Правда, я не азартен в таких делах, все больше в укрытиях сидел. Мы устроились основательно, электричеством даже обзавелись. На шашни меня не тянуло, о семействе заботился. Тем более что хороший друг в хозяйственной команде служил. Он домой две посылки, а я, конечно, одну. Барбара не знала, как и благодарить. Сами знаете, фюрер больше посулами кормил, а здесь русские окорока…
Зашелся дребезжащим, снисходительным смешком, на вираже самолета прижался к Родиону, чтобы окончательно закрепить доверительный тон разговора. Но броско отпрянул от странного соседа — затравленные, ненавидящие глаза жгуче глянули на господина.
…Родька, хоть и проваливалось у него сердце в пятки, виду, что боится, старался не показать. Приучал себя относиться к свисту тяжелых, несущих неминуемую смерть снарядов как к сердитому свисту осеннего, промозглого ветра. Ко всему Родька приспособился. Ускользать от зорких патрулей, чтобы не затолкали в бомбоубежище, первым возникать в очаге поражения и первым же выскакивать на крышу. Еще где-то завывала карета «Скорой помощи», еще неслась по темным улицам аварийная команда, а пронырливые мальчишки уже суетились у развороченного слепым снарядом жилого дома.
Изуродованная клыкастым разломом пятиэтажная стена… Зависшая на качающемся подоконнике убитая старуха, две детские кроватки, рухнувшие с верхнего этажа, ужинавшая, но так и не вставшая из-за стола семья, которую насмерть ужалили горячие осколки. Обреченные стоны погребенных в нижнем этаже, тощие рыжие крысы, шныряющие вокруг поверженного дома. Остаток поскрипывающей лестницы, которая уже никуда не ведет…
Поначалу Родька плакал, потом разучился и только сжимал кулаки, как и другие подростки, прикоснувшиеся к людскому горю. Затем вроде притерпелся, пообвык. Радовался, когда с вечера укутывался город в непроглядную вату набухших туч, ненавидел ясное небо, когда плавала на нем предательская яркая луна. Тогда градом сыпались бомбы, ожесточенно лаяли разгоряченные зенитки, высверкивали серебристые колбасы аэростатных заграждений. Изо дня в день, из ночи в ночь…
Наловчился Родька выстреливаться из дома, упреждать материнские слезы и сутками крутиться на смертельно опасных улицах. Пока не начал голод умерять мальчишескую прыть. Он делал ватными ноги, учащенно постукивал сердчишком, вызывая старческую одышку. Все реже становились мальчишечьи побегушки, и все чаще Родька прибивался к холодной кушетке. Тайком вздыхала мать. Уж она-то знала, что слегший на постель, пожалуй, может и не подняться…
Голодными вечерами в комнату вваливался дядя Костя. Родьке всегда было чудно́, что он так и не осилил русскую речь. Двухметровый татарин смешно коверкал слова и добрыми глазами всматривался в соседей — понимают ли? Дядя Костя служил в зоопарке, а тетя Дина пилила его всякую свободную минуту — неужели нет работы приличнее? Гигант побаивался языкастой жены, при ее наскоках уменьшался прямо на глазах, готовно исполнял все капризы маленькой супруги, но в главном держался неотступно — после громких слезливых сцен как ни в чем не бывало отправлялся к своим животным.
Когда Родька накрепко приклеился к постели и коварная водянка начала наливать его распухавшие ноги, дядя Костя подолгу засиживался в их комнате. И Родька замечал, что и в дядю Костю уже заползла дистрофия, и трудноносить ему высокое большое тело.
В тот вечер дядя Костя рухнул на табурет, словно подрезанный отголосками шквальных взрывов, встряхнувших ближние кварталы. Пустоту изливали его глаза, губы сжались устало и покорно. Заскочила встревоженная тетя Дина, о чем-то прострочила на непонятном языке, но муж не выпрямился, не заговорил. Она обиженно засеменила в свою комнату, договаривая на ходу колючие слова. Родька по ее стремительности определил, что, пожалуй, смерть обломает зубы о шуструю соседку, а вцепится в неторопливого и малоразговорчивого дядю Костю. Тот наконец обронил слово:
— Слониху убил, сволочи. Много клетка взлетел на воздух. — Обреченно вздохнул, повернулся к матери Родьки. — Пойду шагать ополчение. Подниматься идти весь мир.
— Куда ж тебе на войну? — глухо отозвалась Матрена. — Седьмой десяток разменял, да и слепой ты, Константин Фаридович.
— Куда надо разгляжу, курок возьму. Сгожусь на войска и я где-нибудь. — И чуть потеплел глазами. — Начинала той устраивать, Матрена Пантелеевна. Требухи слоновьей отрезал, жарить кастрюль буду.
Родька сдерживал себя, унимая торопливую жадность, но притягательно пузырилась жиром сковорода, сводил с ума щекочущий мясной запах, забивался рот вязкой непослушной слюной. Ему было стыдно, что он так проворно опережает всех, но поделать с собой ничего не мог: глотал и глотал, обжигаясь, куски слоновьей требухи.
Дядя Костя умер под утро, в тихую минуту, когда растерзанный ночной бомбежкой город забылся в голодном полусне. Когда еще устало щурились на посветлевшем, оглохшем небе туманные звезды, а по белым городским улицам задвигались изможденные ленинградцы. Нежданный плач тети Дины оповестил о смерти доброго великана…
Говорливый господин опасливо отшатнулся от Родиона и в автобусе устроился от него подальше. Молодящаяся, в рыжих завитушках фрау вытягивала морщинистую шею, чтобы получше разглядеть Родиона. Было ясно, что господин нашептал ей что-то интригующее. Родион презрительно усмехнулся. «Гадкий утенок затесался в лебединую семью, — горько подумалось ему. — А кто же я для них на самом деле?»
…Он уже и не помнил, чтобы так нежно смотрела на него Эрна, как тогда, провожая его в аэропорт. С нее словно сдуло привычную сдержанность.
Она с рискованной бесшабашностью гнала машину по автобану, и Родиона даже насторожило разыгравшееся лихачество жены — послушно летящая машина всегда завораживает увлекшихся водителей, а тут и беда рядом. Сумасшедшая езда подсказала Родиону: что-то тревожное, невысказанное таилось в запрятанных Эрною мыслях.
Родион попросился за руль, и Эрна, не отнекиваясь, уступила ему водительское кресло. Тишина нависла в машине — впервые за тридцать лет они расстаются так надолго. Да и ждет Родиона путешествие из ряда вон выходящее.
Эрна заговорила первой:
— Блюментали счастливого пути желают. И скорого возвращения. — Вновь появились лучики в глазах. — Не удивляйся — побаиваются они за тебя. Все-таки т у д а едешь… — Шаловливо пощекотала щеку Родиона. — Ты уж не очень терзайся там, почаще Эрну вспоминай.
Родион только кивнул в ответ, но игривого тона не поддержал.
В Эрне поднималось раздражение, и она обуздывала его, приберегая выдержку для серьезного разговора. Родион боковым зрением улавливал состояние жены, но решил не торопить ее. Эрна не заставила себя ждать:
— Пошумел у прокурора, теперь в земельный суд зовут.
— Неужели?
— А ты чего обрадовался?
— Радости нет, но скандал я им устрою…
— На ком откликнется он, милый, ты об этом подумал?
— Ничего с нами не стрясется, зато Штейнгоф задрожит, к адвокатам забегает. Ему оправдываться, мне доказывать, — мстительно отпарировал Родион.
Ослабил галстук, крутнул шею в крахмальном воротничке.
— Что ты вертишься? — недовольно заметила жена — Можно подумать, что ты всю жизнь в петле. Будто я на тебя ее накинула.
— Да, накинула, — раздумчиво процедил Родион.
— Кто, я?
— Жизнь накинула, ты ни при чем…
— Седой, а загораешься как мальчишка. Попугал его — и хватит. Теперь Штейнгоф у тебя на поводке закрутится, вечным должником станет. — Вгляделась в напряженного, молчащего мужа. Еще напористее продолжила: — Втянемся мы в процесс, хозяйство вконец забросим. А что в итоге? Твою биографию напечатают, всех нас вдоль и поперек просветят и такой бойкот устроят, что хоть на биржу труда записывайся. Конечно, месяц-другой походишь в смелых разоблачителях, а потом тебя к склочникам причислят. А нам жить надо, дела вести. — Торжествующе приняла молчание Родиона за готовность к капитуляции и выложила припасенные козыри: — Ты не сердись на меня, что в тонкое дело лезу, но медлить в такой ситуации тоже опасно. Судью, который тебя приглашает, я помню, мы учились вместе. Была я у него. С пониманием принял, с сочувствием. Одобрил твою смелость. Сказал, что приходил Штейнгоф, белее мела, на Библии клялся, что обознался ты, якобы он со своим плоскостопием служил всю войну в похоронной команде. Судья его выслушал, а подписку о невыезде все-таки взял.
— Ну, вот и хорошо, — откликнулся Родион, — значит, встретимся со Штейнгофом.
